Малавита

— Семь букв, выбирай — не хочу, минерал, порошок и даже известь.

— Да говорят тебе, четвертая — «п».

— Семь букв… «Слияние твердых тел», это же не может быть…

— Что?

— …

— Валяй, чего уж там.

— Групняк? — предложил он вполголоса.

— Неужели там и оргия, и групняк?

— Конечно, ничего, кроме групняка, и быть не может, и мне это больше нравится, потому что из-за твоей канонады у меня тут летело к черту слово ласка, стиль общения, пять букв.

— «Стиль общения», пять букв — это может быть что угодно, хоть обман, хоть мания… даже роман!

— …

— …

— Допустим, роман, тогда придется выкинуть эмоцию, «дела сердечные», шесть букв. И тогда летит все остальное…

— Не будем выкидывать эмоцию. Правда, в страсти тоже шесть букв.

— Невозможно, тогда исчезает «и», с которого начинается иллюзия — «требует ловкости рук»! Вместо него первой становится «о».

— «О» — первая буква, семь букв, «требует ловкости рук»… Знаешь, о чем я подумал?

— Боюсь догадаться…

— Как это ни прискорбно, онанизм решает все проблемы и дает ключ к «лучшему способу знакомства», которое теперь у нас не разговор, а поцелуй.

— Поцелуй? А почему бы и нет?

— Да, почему бы?

Вскоре их самолет приземлится в Лос-Анджелесе. Дэвид так и не позвонит той паре американцев, так или иначе забывших о его существовании, и предложит Дельфине пойти посмотреть город. Двадцать минут спустя служба уборки аэропорта пройдется по проходам салона эконом-класса и запихнет в мусорные мешки все, что оставили пассажиры, — в том числе «Газету Жюля Валлеса».

* * *

В северном крыле аэровокзала стояли гигантские контейнеры, где дорожные службы накапливали, перемешивали и сжигали ежедневно по несколько тонн отходов из девяти терминалов международного аэропорта Лос-Анджелеса. Некоторые контейнеры шли на переработку и ждали, когда на рассвете их на полуприцепах доставят на завод по переработке вторсырья в Сан-Диего. В четырех из этих контейнеров, объемом в шесть кубометров, были свалены тысячи журналов, газет и компьютерных распечаток, которые авиакомпании сдавали целыми стопками. Похожий на жука, попавшего в спичечную коробку, Донни копошился в наименее набитом из четырех.

Донни Рэй, сирота по матери, проводил большую часть суток вне дома, чтобы избавить от лишних забот отца, и так сидевшего в полной нищете. В пятнадцать лет он уже не нуждался ни в кормежке, ни в одежде, ни даже в советах по жизни с ее многочисленными ловушками, в которые его отец уже попадал. Он мало ходил в кино, телевизор не смотрел никогда, и никто в его квартале не мог служить ему достаточно пристойным примером, чтобы вести его к взрослой мужской жизни. Разве что отец по-своему служил абсолютной моделью провала, идеальным примером для неподражания, бесспорным прототипом по части жизненного краха. Донни выпутывался самостоятельно, и скорее неплохо, выуживая там и сям правила жизни в ритме своего вполне эмпирического бытия, и эта юность была ничуть не хуже других, более оберегаемых и наверняка гораздо более бедных событиями. Он ощущал в себе легкую душу поэта, который умеет видеть мир в перспективе, жить в нем без груза и радоваться его неожиданным красотам. Но прежде чем ринуться открывать мир, Донни пришлось с тринадцати лет самостоятельно зарабатывать на жизнь, чтобы перестать зависеть от отца, а то и помогать ему дотянуть до конца месяца. Перебрав ряд халтур, большинство из которых было на грани законности, он стал специализироваться на утилизации старых журналов, как некоторые другие — на сборе банок из-под кока-колы. Трижды в неделю он инспектировал контейнеры аэропорта, а потом сдавал свой улов перекупщикам, которые сами работали на коллекционеров комиксов, журналов, газет, — охотники находились почти на всё. Донни теперь в совершенстве овладел ремеслом: рыть — распределять по своим каналам — искать новые сети сбыта; и пока он действовал в одиночку и не высовывался, дорожные службы закрывали глаза на его бизнес. Он не имел себе равных в умении нырнуть в контейнер с головой, спуститься со стопки на стопку, обшарить малейший закуток, прорыть лаз, пролистать, отсортировать, утрамбовать, потом подняться на поверхность с сумкой, полной иногда баснословного улова. Аэропорт Лос-Анджелеса стал его исключительной территорией, к его виду привыкли, на него никто не обращал внимания.