Мальчик А

Он идет спать раньше Келли. Заходит в ванную почистить зубы, отматывает немного туалетной бумаги и забирает ее с собой, в комнату Ложиться в постель, выключает свет. Представляет себе Мишель. Представляет себе все то, что ему хочется сделать с ней, для нее. На самом деле, он толком не знает, как это делается — но оно все равно очень заманчиво и соблазнительно. Фантазии Джека незапятнанны опытом и подробностями. Он утверждает права на Мишель быстрыми, судорожными движениями руки. И она действительно принадлежит ему, только ему. Пусть даже всего на мгновение. Они вместе, вдвоем. На этом необитаемом острове грез.

Ее лицо стоит у него перед глазами, даже когда восстанавливается дыхание. Он вытирает с ладони капли белесой росы и засыпает.

А дома у Терри никто не спит. Терри сидит в кухне один, но скрип половиц в комнате наверху не дает ему успокоиться ни на секунду. Свет не горит, но света уличного фонаря за окном хватает, чтобы разглядеть стол. Отбивная с картошкой так и осталась нетронутой. Мясо подернуто пленкой застывшего белого жира, зеленый горошек успел посереть. Тут же стоит и вторая тарелка. Еда на ней выглядит так, будто с ней больше баловались, чем ели. Терри как будто воочию видит, как сын сидел здесь, за столом, ждал его возвращения, рассеянно ковырялся в тарелке, гоняя вилкой остывающие кусочки. Может быть, напевал сам себе: «С днем рождения». Нет, все-таки Терри — неисправимый романтик: какие там песенки?! Зеб сидел и ругался.

Зеб не спит и, стало быть, знает, что отец уже дома. Но они сидят в разных комнатах. Ни тому, ни другому не хочется затевать неизбежный конфликт. Терри хуже, чем Зебу. Ведь он действительно виноват. Как можно было забыть про день рождения сына? Мальчик живет у него всего-то три дня.

— Зеб, привет, — говорит Терри, когда сын наконец входит в кухню. — Прости меня. С днем рождения. — Он готов к вспышке ярости, к гневной тираде с топаньем ногами, но в глазах сына — только усталость.

— Что на этот раз, папа? Какой великий крестовый поход?

— Прости, Зеб, я просто забыл. Никаких крестовых походов. Просто один из моих подопечных. Мы всегда с ним встречаемся по четвергам.

— Подопечных… Какой-нибудь очередной урод, малолетний преступник, который тебе дороже родного сына?

— Зеб, все не так…

Но сын уже вышел, оставив Терри сидеть над остывшей тарелкой, наедине с горьким чувством вины.

D как в Dungeon Где темно и тоскливо

А ни на миг не покидало тревожное ощущение, что что-то не так. Дурное предчувствие: что-то случится, что-то очень плохое. Вроде бы он никого не обидел, ничего не сломал; но она никак не отпускала, эта удушливая убежденность, что грядет что-то страшное.

А потом кто-то вмазал ему по роже.

Это было почти как родиться заново. Когда тебя вырвали против воли из блаженного забытья, а потом дали по морде. Как в самый первый раз, это было честное вступление.

— Они убили его, — простонал голос в ухо А. — Они его, пах, убили.

Правый глаз не открывался вообще. Он кое-как приоткрыл левый, тоже изрядно заплывший, и оглядел комнату. Она была сумрачно серой, как заскорузлый кошмар. Он лежал на нарах, на нижней койке. Все тело болело и ныло.

— Посадили его в одну камеру с этим мудацким расистом. Он говорил, что убьет его. И убил, — произнес кто-то, двигая огромной коричневой челюстью, которая закрыла А весь обзор. — Я обещался за ним присмотреть. Я, нах, дал слово. Обещал его маме и его девушке, что с ним ничего не случится. А он умер. Умер. Этот мудила предупреждал, что убьет его. И убил. С тем же успехом они могли бы и сами его прикончить.

А прошептал:

— Кто?

Говорить было трудно, он не привык разговаривать с выбитыми зубами. Стоило лишь закрыть рот, и распухщие губы тут же приклеивались друг к другу свертывающейся кровью и расходились с тугим, влажным чмоком каждый раз, когда он разлеплял их, чтобы вдохнуть. Дышать приходилось ртом; через расплющенный нос воздух не проходил.

— Кто? Надзиратели ебучие, вот кто. Эти козлы недоделанные. Посадили его в одну камеру с этим белым, мудацким расистом. Моего брата, двоюродного. Моего лучшего друга, нах. Они, бля, знали, что так и будет, этот мудила-скинхед говорил, что убьет его. За шесть часов до того, как он должен был выйти.

У А сжалось горло, дышать стало еще труднее.

— Заткнись, приятель. Заткнись и дай мне подумать.

Говоривший ударил А кулаком прямо в горло. А перевернулся на бок, свернулся калачиком и захрипел, хватая ртом воздух. Сгусток крови из носа попал ему в горло, и А едва не подавился. Он чувствовал, как глаза вылезают из орбит. Как у кролика, думал он. Как у тех кроликов, которых пес приносил домой. В голове все плыло. Может быть, он умирает. Будь он кроликом, он бы умер гораздо раньше. Они умирают от разрыва сердца, когда понимают, что смерти не избежать. Им не приходится мучиться и терпеть боль. Бог заботится о смиренных и кротких. Бог, который постановил, что они будут добычей для хищников.