Мальчик А

Они будут ходить в рестораны и бары. Сходят в парк и в музей. Съездят в аэропорт. Джек откроет счет в банке: там надо будет заполнить целую кучу каких-то бумажек и бланков — и с каждой новой бумажкой его имя будет смотреться все более и более настоящим. В субботу Терри свозит Джека на рынок, и поначалу он просто оцепенеет от страха в толпе, среди стольких незнакомых лиц. Они поедут за город — прогуляться по вересковой пустоши, где все окутано тишиной, и не слышно ни звука, кроме звука их собственных шагов и шелеста потревоженных растений. Они поедут туда на машине Терри, которую раньше Джек только видел издалека. Но никогда еще не прикасался к виниловым сиденьям. Не слушал радио через единственную работающую колонку. Однажды, гуляя по городу, они увидят такую сценку: ротвейлер, оставленный хозяевами в машине, кидается на стекло в тщетных попытках погнаться за кошкой — и это будет ужасно смешно. Они купят «Big Issue»[1] у парня, который скажет, что он уже и не надеялся, что у него что-то получится, что кто-то купит хотя бы один экземпляр, и если бы не Терри, он бы, наверное, вообще завязал с этим делом. А Джек ответит, что он его понимает.

Каждый день, в половине восьмого утра — тоже, чтобы Джек привыкал: уже очень скоро ему надо будет выходить на работу как раз в это время, — Терри станет заезжать за Джеком, чтобы показать ему жизнь с очередной незнакомой стороны. И каждый вечер, перед тем, как заснуть, Джек будет лежать с закрытыми глазами и думать о том, что ему даже как-то не верится, что это все происходит с ним на самом деле.

И каждый день, каждый час, и когда вместе с Терри, и когда он один, Джеку надо будет учиться своей истории. Практиковаться в своей легенде. Сосредотачиваться на вещах, которые он должен делать, чтобы не чувствовать себя в этой жизни, как рыба, выуженная из воды; чтобы стать человеком, которым мог бы стать кто-то другой. Совсем другой мальчик.

В как в Boy Мальчик по имени В

Мальчик В был именно из тех мальчишек, с которыми запрещают водиться мамы. Может быть, и ему запретили бы тоже, если бы мать волновало, чем живет ее сын. Если бы ей было не все равно. Впрочем, мы отвлеклись. У него были длинные волосы до плеч, тугие ливерпульские кучеряшки; и светлый пушок над верхней губой — уже в девять лет. В свои девять он выглядел, как подросток, угрюмый, страшный, как черт, этакий Бобби Бол в миниатюре. Но слишком тупой для того, чтобы быть забавным. Причем эта непрошибаемая тупизна происходила не от недостатка ума или сообразительности. Это был сознательный выбор. Просто однажды он твердо решил для себя, что оставаться придурком гораздо удобнее. Невежество было его защитой. Он ходил с важным, задиристым видом, прямо-таки нарываясь на драку, что при его мелком росте было просто нелепо. Но, как бы там ни было, чуть что не так, он сразу же принимал боевую стойку. Ноги чуть шире плеч, носки врозь, руки сжимаются в кулаки. Этому он научился у старшего брата. О котором все в городе знали, что с ним лучше не связываться. И от которого В натерпелся такого, о чем никогда никому не расскажешь.

Он был одиноким ребенком, мальчик В. Но не по складу характера, как некоторые. Не по собственной склонности. Он был одиночкой, потому что его окружала некая аура опасности, никак не связанная ни с его злобным, недружелюбным видом, ни с привычкой плеваться по всякому поводу и без повода. Было в нем что-то такое, что держало на расстоянии других детей, как аконит и чеснок отпугивают вампиров и прочих чудовищ. Дети тоже бывают чудовищами. Теперь мы это знаем. Но было время, когда дети были просто детьми.

Мальчик А, еще до того, как познакомился с В, знал лучше многих, что под ангельской оболочкой часто скрывается смертельный яд. Конечно, ему еще лишь предстояло узнать всю глубину падения, на какую способен ребенок. Но кое о чем он догадывался и раньше. Испытал на себе, что такое жестокость. В конце концов, он же вырос в бывшем шахтерском городе, где ямы были повсюду.

Однажды А вернулся домой с прогулки в одном ботинке. Свои скомканные, разодранные трусы он запихал в карман брюк, которые ему все-таки удалось спасти. Второй ботинок так и остался на дереве. На него не подействовало ничего: ни камни, ни палки, ни обидные обзывательства, ни все остальное, что А ощутил на себе в полной мере. Он шел, покачиваясь на ходу, как, наверное, шел бы пластмассовый пупс с переломанными ногами в железных пыточных шинах, если бы пластмассовые пупсы умели ходить, и если бы им накладывали шины. Моросил дождь, асфальт был мокрым. Носок, понятное дело, сразу намок и хлюпал при каждом шаге.

Он вернулся домой уже затемно. Дрожащий, мокрый и грязный. Шея ныла от подзатыльников, ноги еще не совсем отошли от «мертвой ноги»[2], все тело ломило после долгих часов, проведенных в напрасных попытках спасти ботинок. Мать сперва обняла его, а потом стала орать.

— Мы с отцом чуть с ума не сошли, так за тебя волновались. Где тебя черти носили?