Мальчик, дяденька и я

Я был поразительно нелюбопытный человек. Вернее, так. Меня интересовало только то, что мне было интересно сию минуту. А всё другое я пропускал мимо ушей и мимо глаз. Поэтому я совершенно не понимал, вернее, не задумывался, почему бедный Леша не хочет жениться ни на Региночке, ни на Тонечке. Хотя заметить это можно было. Он очень страдал от того, что – ну, не то чтобы хуже других, но какой-то не такой, не из того инкубатора, из отряда № 8 или как еще вам объяснить – он действительно считал себя хуже других и пытался бороться с этим по-своему. Способ борьбы был такой – не иметь никаких серьезных дел с теми, кому живется лучше, чем ему. Социальный барьер для него был очень глубоким, очень внутренним, очень выстраданным и затверженным препятствием.

Хотя, казалось бы, он безо всякого блата поступил на наш очень престижный факультет. Его отправили учиться за границу. В него была влюблена, как сказали бы в старину, девушка из высшего света – и он, ну просто как князь Степан Касатский еще до того, как стал отцом Сергием, вполне мог строить такие планы – войти в высший свет, женившись на аристократке. Но отец Сергий, то есть Степан Касатский, был все-таки князь, хоть и небогатый и непридворный, а Леша был мальчиком из коммуналки в деревянном доме на Оленьем Валу, сыном матери-одиночки, и это, наверное, по его собственному мнению, должно было определять всю его дальнейшую жизнь. Может быть, когда-то в школе, например, он получал обидные щелчки по носу. Может быть, его не один раз ставили на место. Может быть, его приманивали, дразнили, а потом отталкивали – не знаю, но что-то наверняка было. Потому что, когда дочь министра Тонечка, получив от него отказ – нет, вы только подумайте! не она ему отказала, а он ей! – так вот, когда Тонечка, погоревав, завела роман с целью замужества с каким-то аспирантом, приезжим из дальней российской провинции, с какой-то смешной фамилией вроде Глухобабин или Худотелкин, и с каким-то несуразным именем, то ли Поликарп, то ли вовсе Полиевкт, – завела этот роман и предложение приняла как будто бы нарочно, как будто чтобы доказать, – о боже, как мой бедный Леша это обсуждал! Сколько хохота, сколько сарказма, сколько презрения было вылито на головы ничего не подозревающих Тонечки и ее счастливого жениха Поликарпа Глухобабина, он же Полиевкт Худотелкин! Ах, как смешно Алеша изображал свадьбу с гармошкой, знакомство Тонечки и ее высокопоставленного папы с дремучими родственниками! Как хохотал, говоря, что она свою звучную и знаменитую в Москве фамилию сменит на Глухобабину-Худотелкину. А дети у них будут Поликарповичи и Поликарповны. Ехидству, иронии и просто здоровому смеху не было конца.

Я, конечно, должен был сказать ему: «Милый, что ж ты наделал? Ведь ты просто завидуешь Глухобабину. Ведь он занимает твое место в Тонечкином сердце, в Тонечкиной семье, в Тонечкиной койке. И ты это чувствуешь, и поэтому так бесишься и исходишь желчью. Давай-ка быстренько звони, вот прямо сейчас. Звони своей Тоньке, проси прощенья. А если она трубку бросит, езжай к ней домой, дежурь у нее под дверью, на колени бросайся, а Худотелкина я беру на себя. Мы с ребятами его поймаем, самовар начистим, а для верности яйца вырвем». Но я этого не сказал своему дорогому другу, да и кто я такой, чтоб подавать такие советы? Да и он бы не послушался, конечно. А может быть, даже обиделся бы вдобавок не только на Тонечку и судьбу, но еще и на меня.

А может быть, наоборот.

Никогда не знаешь, что лучше: сказать или промолчать, шагнуть вперед или отойти в сторону, крикнуть: «Заткнись» или прошептать: «Говори, говори».

Опять эти проклятые пять секунд дугового градуса. Опять этот чертов миллиметр, на который сдвигается прицел, из-за чего снаряд может попасть вместо цели в чисто поле, а поезд может приехать вместо Таллина в Ригу, а то и в Вильнюс.

Но иногда очень хочется проверить.