Мальчик, идущий за дикой уткой

Мальчик играет двадцать минут, полчаса и не собирается останавливаться, играет дурно, но с диким напором. Лелико морщится, у него сохнет рот, он зовет жену. Та понимает мужа, приносит воду. Лилико пьет. Мальчик играет. Возвращая стакан, Лелико шепчет жене: “Зачем я, дурак, уговорил ее не делать аборт!”

Лелико закрыл глаза. Жена сказала в тот печальный новогодний вечер сыновьям: “Это были его последние слова…”

Буба спросил мать: “А говнюк еще долго пилил контрабас?” – “Долго… После Баха мальчик объявил Брамса, потом Шуберта… А папа уже был мертв… Я же дура изображала внимательную слушательницу”…

Через два дня, второго января, на старом Верийском кладбище в присутствии нескольких сотен пришедших проводить в последний путь кинорежиссера, двухметровый мальчик и его мама распаковали контрабас, и дитя стало играть свое контрабасное соло. Шел снег. К матери музыканта подошел Картлоз и шепотом попросил: “Как сестру прошу – пусть этот идиот заткнется!”

* * *

Дом наш в Музейном переулке, 16, простоял до 1993 года. В нем не только умирали, но и рождались, жили, радовались жизни.

Моя мама откармливала индюшку на балконе. Собиралась к новогоднему столу “сотворить” из нее сациви. За два дня до Нового года она спустилась с индюшкой во двор. Сама зарезать не решалась, искала того, кому можно поручить эту казнь. Никого не нашла. В это время по улице шли двое взрослых немых мужчин. Остановились перед мамой. Ей было неловко просить, да и как просить: может, они не только не говорят, но и не слышат… Немые сами поняли, почему мама держит гигантскую индюшку, и показали жестами: “Ей голову отсечь?” Мама сказала: “Да”. Те взяли индюшку, нож, как нож гильотины, и, что-то показав жестами, зашли за угол нашего дома. Мама поняла их жесты – “Мы там лишим ее жизни, здесь посреди улицы неудобно”. Мама стала ждать. Немые не появлялись. Мама пошла посмотреть, что делается за углом. Там никого. Снег чистый, без кровавых пятен… Мама поняла, немые утащили индюшку, а может, улетели на ней! Мама в отчаянии… Времена голодные, политический хаос, а тут еще украли птичку, которую она из цыпленка вырастила в грифона. Сациви было обещано всем, кто молча сносил в течение года жуткий индюшачий гогот. 31 декабря утром на дверной ручке нашей квартиры появилась аккуратно ощипанная туша двенадцатикилограммовой птицы, желтой от сочного жира с бумажкой на ноге и надписью: “Я вернулась к тебе, Софико!!! (имя моей мамы) С Новым годом!!!”

* * *

Когда пятиэтажный, опоясанный деревянными балконами дом стали ломать, жильцов выселили из него, но мы мазохистски ходили смотреть, как его рушат…

Соседями (стена к стене) были Паскаль Аджиашвили и его тетка. Он корреспондент газеты “Коммунист” и одновременно рок-н-рольщик. Тетка работала кассиршей в банке. Пересчитав за свою жизнь множество миллиардов рублей, у тетки возникла аллергия на денежные знаки. Она постоянно носила белые перчатки. Стоило ей прикоснуться голыми руками к деньгам, и все ее тело покрывалось воспаленными пятнами… Паскаль писал о мерзких американских агрессорах, душивших свободолюбивый корейский народ, танцевал рок-н-ролл на танцплощадке турбазы. Считалось, что он танцует лучше самого Элвиса Пресли. Ночами Паскаль приводил туристок к себе в комнату, имеющую общую стену с моей комнатой. Я слышал все визги, все стоны, все скрипы. Будучи старшеклассником, я не мог спать, затыкал уши пластилином. Однажды мне захотелось не только слышать, но и видеть. В базарной лавке купил длинный стальной штырь и стал вбивать его в стену, но на полпути штырь столкнулся с чем-то скрипучим, непробиваемым. Хотелось посмотреть, что там, в стене, почему стальной штырь не может пройти стену насквозь, но неловкость от постыдного желания заглянуть в чужой, заманчиво порнографический мир заставила меня забросить идею “подкопа”.

Годы спустя огромный чугунный шар, раскачиваемый на длинном стальном тросе, бился о стены нашего Музейного, 16. Мы, бывшие его жильцы, стояли и со слезами смотрели, как рушится этаж за этажом. Вновь шел снег. Снег как рефрен присутствует во всех моих историях. Тбилиси – город южный, не Сибирь, но почему-то в моей юности зимы были чрезвычайно снежные. У меня были санки, точь-в-точь как у гражданина Кейна, разве что без надписи “Розовый бутон”. Я мчался с фуникулера по склонам горы Мтацминда, мчался, воя от счастья… Может, и поэтому фильм “Гражданин Кейн” и режиссер Орсон Уэллс для меня – лучший фильм и лучший режиссер…

Чугунный шар ударил о стенку, разделявшую мою комнату и комнату Паскаля Аджиашвили, и – о ужас!!! Посыпался дождь золотых монет. Он сыпался и сыпался… Паскаль Аджиашвили схватился за голову. Я орал! Орали все жители. Все рванули к дому. Мгновенно появилась милиция. Стала отталкивать тех, кто успел добежать до снега и грязи, куда упали золотые монеты. Завыли сирены, подъехала еще милиция. Оцепила весь участок, кто-то успел сбежать… Соседи спрашивали моего папу: “Ты знал о золоте?” Отец ошалело смотрел на меня, на маму. Отвечал: “Если знал, оставил бы в стене?! Что я, идиот?!”