Мальчик из джунглей

Я изо всех сил пытался прийти в себя. Очнуться уже наконец и понять, где я, чьи голоса я слышу и что они говорят. Но я почти всё время плавал в каком-то странном полусне, и у меня никак не получалось пробиться в настоящий мир со знакомыми местами и лицами. Наверное, я не терял надежды туда вернуться, но уверенности у меня не было. Неизвестно, где мне предстояло очнуться: в мире живых или в мире мёртвых.

Однажды утром я проснулся и увидел солнечный свет. Он лился через открытое окно возле кровати. Я лежал в маленькой комнатке. Надо мной был деревянный потолок, а с него свисал бумажный шар. У нас дома в прихожей висел точно такой же светильник. Абажур плавно покачивался. От окна веяло прохладным ветерком. Я вдохнул глубоко-глубоко. До чего хорошо заново родиться в мире живых!

Я потихоньку начал осматриваться, и тут в окно всунулся хобот Уны. Жалко, у меня не было сил ни сесть, ни даже просто протянуть руку и заговорить. Но ничего, скоро у меня всё получится.

Сначала я приходил в сознание лишь ненадолго: сон всегда подкрадывался как-то незаметно. Но когда бы я ни просыпался, Уна – ну, какая-то её часть – маячила в окне. И это очень меня поддерживало, у меня каждый раз настроение подскакивало. Что бы со мной ни стряслось, одно я знал наверняка: Уна стоит на страже и не бросит меня. Сплю я или бодрствую – Уна всегда на своём посту. Она то тянула ко мне хобот, то поглядывала маленьким слезящимся глазом, а то и просто приваливалась к окну грузным боком с розовым пятном. Ну и что, подумаешь. Это же Уна.

Иногда, пробудившись, я обнаруживал, что меня подпирает гора подушек. С подушками я частично мог разглядеть, что там, за Уной, – зелёная лужайка, вокруг понаставлены приземистые деревянные хижинки. Это место я помнил. За лужайкой простирались джунгли, и до меня долетал их шум. Снаружи кто-то приходил и уходил, но я не мог понять, кто это. А на лужайке вообще творилось что-то невообразимое. Иногда на ней было пусто – разве что пройдётся важным шагом павлин да пробежит один-другой орангутан. (Кажется, я даже видел Большого на опушке джунглей.) Но пустая лужайка могла мигом превратиться в детский сад для орангутаньей малышни. И за малышами обязательно присматривала женщина, одетая в белое, – нянечка или воспитатель.

Самые маленькие – вот умора! – носили подгузники. Некоторых кормили из бутылочек. Бо́льшая часть юных орангутанов играли, носились, валялись, ползали по своим воспитателям. Я, конечно, высматривал Барта с Тонком и Чарли, но, даже если они там и были, я их не узнавал. Слишком уж много малышей, и все на одно лицо.

Случалось, и взрослые орангутаны бродили неподалёку от ребятни. А ещё там всегда была та дама в соломенной шляпе. Она возилась с малышами или, сидя по-турецки на траве, играла с обезьянами постарше. Пару раз мне показалось, что я узнал маму Чарли – Мани, так, кажется, звала её женщина в соломенной шляпе? Память моя понемногу приходила в порядок, воспоминания уже не так путались, но всё равно оставались довольно обрывочными. На той обезьяне тоже висел детёныш, но сказать твёрдо, что это Чарли, я бы не смог. Я вообще мало что мог сказать твёрдо. Весь этот орангутаний детский сад – несусветица какая-то. Я порой сомневался, что мне всё это не привиделось в каком-то безумном сне.

Вот в чём я точно не сомневался, так это в Уне. Уна была настоящая, и она стояла возле моего окна. Ночью я не мог её видеть, зато слышал, как она бурчит, кряхтит, чавкает и, конечно, пукает. С этим делом у неё всё обстояло как надо. Её пуканье стало моей любимой колыбельной. Каждый раз, когда Уна пускала ветры, я убеждался, что она мне не пригрезилась. Потому что запах-то я чувствовал. Звук и запах меня обнадёживали, говорили мне: Уна рядом! И благодаря этому я мало-помалу учился быть живым. Быть заново рождённым в этом мире, каким бы диковинным он мне ни казался.

А иногда я чувствовал запах лаванды. Несколько раз рано утром я просыпался и видел у своей постели женщину в соломенной шляпе – она читала или писала, сидя на стуле. Время от времени мне казалось, что это всё-таки моя мама, потому что от мамы тоже пахло лавандой. Но потом женщина заговаривала со мной, и я сразу понимал, что нет, это не мама, у мамы выговор совсем другой. Мама же погибла во время цунами, вспоминал я. Это была очень горькая правда, но всё же правда. Эта женщина не моя мама.

Мне не терпелось поговорить с ней. Я даже не знал, кто она. Она разговаривала со мной, измеряла мне температуру, сообщала, что я уже выгляжу гораздо лучше. Она меня кормила и купала, но я был слишком слаб, чтобы произнести хоть слово. День шёл за днём, а я тщетно силился заговорить. Она видела, как я мучаюсь, подбадривала меня. Но одни эти попытки отнимали у меня много сил, и в итоге я проваливался в сон. От этого я злился, но поделать ничего не мог. Пока что я нуждался во сне.