Мальчик на качелях

– Вспомни, что было в его рассказах: с одной стороны, сомнения, переживания, нерешительность, вызывающая сочувствие и жалость – почти красиво. С другой – безволие, трусость, уступки, сделки с совестью. Обещание начать жизнь сначала осталось обещанием, решительный поступок оказался вымыслом. При всей своей привлекательности, одаренности и тонкости Юрий мало чем отличался от грубого, жестокого и совсем непривлекательного Зотова, от придуманного им антипода.

Я был согласен с Андреем. С одним маленьким «но»: хотелось напомнить ему о скрипке, разбитой двенадцатилетним мальчиком в саду, в день смерти матери. Это ведь тоже был он – Юрий Вышемирский. Юрий, не просто прощающийся с прежней жизнью под надежной защитой матери, но и предчувствующий, что с ее смертью ушел из его жизни единственный близкий ему человек.

5

Двери деканата открывались все реже. Все глуше становился гул, доносившийся из коридоров и просторного вестибюля.

Часовая стрелка на больших, похожих на перевернутое блюдце часах переместилась к цифре семь. Выходит, я сидел здесь уже третий час.

Несколько раз в приоткрытую дверь кабинета заглядывала уборщица, причем с каждым разом ее лицо становилось все более мрачным. Возвращаясь в соседнюю комнату, она демонстративно громко стучала шваброй, и через стену было слышно, как возмущенно позвякивает в ее руках ведро.

Сидевший напротив мужчина не добавил ничего нового к тому, что я успел узнать раньше. Он продолжал говорить, а я пытался разобраться в том, почему сведения о профессоре так сухи и официальны. Может быть, в том моя вина? Вроде нет. Я старался вести разговор в сугубо доверительном ключе, но все мои собеседники, как один, считали нужным говорить одно и то же – о заслугах Вышемирского.

– Ну, а личная жизнь, – перебил я говорившего. – Замечали вы за ним хоть какие-то человеческие качества, может быть, слабости?

По-моему, он не ждал такого вопроса.

– Вы знали профессора много лет. Скажите, чем, например, он занимался в свободное время?

– Работал, – без запинки ответил мужчина. – Иногда в библиотеке, иногда дома.

– А в выходные дни?

– Тоже.

– Ну, а в отпуске?

– Он всегда работал! – с пафосом воскликнул мужчина. – Не вижу в этом ничего плохого!

Исчерпывающая характеристика, не правда ли? Я не удержался и спросил:

– Скажите, а он любил выпить? Или поухаживать за женщинами? Любил он кино? Может быть, музыку? Или футбол?

– Футбол? – робко переспросил он. – Не знаю... Не думаю. Вряд ли...

– Простите, но если ограничиться тем, что сообщили о Вышемирском вы и ваши коллеги, то можно подумать, что он был не человеком, а манекеном, на который вешали медали, которому присваивали почетные звания, объявляли благодарности. Мы с вами беседуем уже тридцать минут и не двинулись дальше перечисления его заслуг. Вы не находите это странным?

Он кивнул и неожиданно выпалил:

– Многие годы профессор ходил в одном и том же костюме. Мы даже острили по этому поводу, разумеется, не в его присутствии.

Так же внезапно он замолчал.

– Ваша секретарша намекнула мне, что особенно тепло он относился к преподавателю Клейменовой Клавдии Степановне. Это верно?

– Не замечал.

Не хотел бы я, чтобы когда-нибудь, через много лет обо мне отзывались так, как отзывались о Вышемирском. А ведь дело к тому идет! Нет, нет, в ближайшее же воскресенье вместе с женой и дочерью мы проведем экстренное мероприятие, отправимся куда-нибудь... Куда? Ну, конечно, в Музей изобразительных искусств! Может быть, тогда обо мне скажут: все свое свободное время следователь Скаргин посвящал искусству!

– Вы свободны, – сказал я.

Мужчина попрощался и деликатно прикрыл за собой дверь.

В соседней комнате звякнуло ведро. Уборщица заглянула в кабинет и, убедившись, что, кроме меня, никого нет, бросила мокрую тряпку на пол.

6

На улице стемнело. Стало прохладнее. Все вокруг было расплывчатым, неопределенным. Деревья казались не то слишком далекими, не то слишком близкими. Огни уличных фонарей окружали туманные ореолы. Где-то жгли сухие листья, и воздух был дымчатым и одновременно прозрачным. Так бывает только в середине осени.

Домой я возвращался пешком. По обе стороны улицы смутно белели здания. Я вдыхал пахнущий дымом воздух, чтобы не забыть, мысленно дописывал еще одну строчку в план работы: «Леонид Головня, парк имени Чкалова». Если у профессора при жизни были враги, то уместно проверить, не относился ли к их числу взяточник с кафедры Вышемирского, о котором рассказывал прокурор. Головня (это его фамилия), осужденный в свое время к четырем годам лишения свободы, успел освободиться из мест заключения и ныне работал сторожем в парке культуры.

«А что, если Юрий уже вернулся? – подумал я. – Может быть, съездить?» Я прикинул, сколько времени займет дорога на улицу Доватора, потом вспомнил о скрытом посте у дома. Ехать не было никакого смысла. Если там что-то произошло, первым делом сообщение поступит в райотдел. Оттуда Логвинову или Сотниченко. И тот и другой обязательно позвонят ко мне домой.