Мальчик. Роман в воспоминаниях, роман о любви, петербургский роман в шести каналах и реках

– Ну-с, – сказал он, – и чем я обязан столь редкостной честью?..

Я быстро подумал: не назвать ли мне отчима папой. Именно этого просьбами, побоями, угрозами и мольбами добивались от меня трое взрослых вот уже год. С течением времени цена этого слова всё возрастала, и я боялся продешевить. Нет, решил я, не стоит. За «папу» я мог получить кое-что и побольше уборщика. Поэтому я привычно миновал обращение и спросил, с тайным ужасом сознавая, сколь грубо звучит мой осипший голос:

– Что такое уборщик?

– Уборщик? – весело изумился отчим. – Да ты его видел тысячу раз!

Я подумал. Жизнь я прожил большую и видел в ней всякое. Но Щербинá в этой жизни мне не попадался.

– Не видел, – сказал я грубым осипшим голосом.

– А ты хорошенько подумай. На улице!..

Я покачал головой. Ни на улице, ни в переулке уборщика Щербину я ещё не встречал.

– Ну подумай! – резвясь, настаивал отчим.

– Нет, – сказал я упорно. – Не видел.

Отчим коротко омрачился, и тень раздражения промелькнула в его лёгком оскале.

– Смотри! – сказал он, распластав на столе лист бумаги, и выдернул из стаканчика бесподобно отточенный карандаш.

Он не нарисовал и половины, а я уже понял, что будет.

– Снег убирать, – сказал я.

– Ну! – оживился отчим. – Ведь видел! Это и есть уборщик. Или снегоуборщик…

Эту штуку я видел. Я часами стоял перед ней, глядя, как ловко, кругами, вправо и влево ходят её железные красные лапы. Светили фонари над мостовой, сыпался мелкий, ситечком, снежок, прогромыхивали, скрипя деревянными кузовами, трамваи, а машина медленно, почти незаметно для глаза ползла и ползла вперёд, и быстрые лапы с негромким уханьем захватывали, захватывали куски от снежной грядки, и лента транспортёра несла снежные глыбы наверх, в темноту, чтобы обрушить их в кузов самосвала, который светил красными огоньками…

– А почему крутятся? – забыв про подводную лодку, задал я не очень понятный вопрос.

– А вот почему, – сказал победоносно отчим и взял второй лист бумаги.

«Кардан», «полуось», «эксцентрик», «шпилька», «принципиальная схема»…

…Понятно? – спрашивал время от времени отчим.

Я кивал. Эксцентрик был клоун, это я знал из передачи по радио. Шпильками мама закалывала волосы. Принципиальная означало способность скандалить на кухне до последнего. Оставалось всё это совместить. Одноврéменно, слушая и кивая и глядя на быстро бегающий по листу карандаш, я занимался очень нелёгкой работой: я приспосабливал огромный и неуклюжий снегоуборщик к нарядным, покрытым ковровой дорожкой коридорам подводной лодки «Пионер». Мне это почти удалось. Непонятной была только самая малость.

– …Ясно? – весело и горделиво спросил отчим.

Я кивнул.

– Ну вот, – сказал отчим, великодушно подталкивая мне листки.

– А Щербинá? – грубым голосом сказал я.

– Какая щербинá? – по инерции улыбаясь, спросил отчим.

– Щербинá, – упрямо сказал я.

Черты лица отчима неудержимо куда-то повлеклись, и запоздавшая улыбка начала отдавать гадливостью.

– Какая щербинá? – нехорошим голосом сказал он.

По всему, мне пора было тихо забирать листочки с принципиальной схемой и тихо, пригнувшись, отваливать…

– Уборщик Щербинá! – сказал я.

Гадливость уже преобладала в лице отчима. Ему было жалко себя, вынужденного тратить на меня свою стройную жизнь.

– Щербинá? – с издёвкой спросил он.

– Щербинá! – угрюмо и приготовляясь к битью, сказал я.

– …, – сказал отчим, вскакивая и отталкивая от себя деревянное кресло. – Ка-ка-я щербинá?

– Уборщик Щербинá! – тупо, с ненавистью сказал я.

– Придурок! – заорал отчим, белея глазами и роняя на высокий красивый лоб красивую пепельную прядь. – Гдé ты взял щербину? Где бывает такая щербинá? В каком уборщике?! Отвечай!

– Щербинá! – заходясь от ненависти, кричал я, с тоской чувствуя, как на глаза набегают ненужные слёзы.

– Где ты взял щербину?!

– Щербинá! – ревел, плача и в ярости, я.

Он был прекрасен.

И я был прекрасен!

Мы оба были прекрасны.

Мы разыгрывали бессмертную сцену: Фома Опискин и Фалалей. «Щербинá!» – ревел в ярости я, изображая Фалалея.

И тут, как писали в старых романах, взгляд отчима упал на мою книгу. Старые романисты писали, увы, справедливо. Точка приложения взгляда моего отчима стала тяжёлой и ощутимой. Избегая смотреть в моё плачущее лицо, он опустил взгляд на полированный край стола, в который я крепко, отчаянно вцепился немытой ладошкой. Пальцы на самом деле были чистые, только два чернильных пятна не отмывались; поди отмой их на кухне, где кран нужен всем и ужин готовят сразу пятнадцать хозяек. Как ни был я занят раздором и плачем, взгляд я почувствовал и подумал, что сейчас мне влетит и за то, что я лезу грязными лапами на чистый письменный стол; но на гладком, блестящем краешке стола тяжёлый взгляд отчима не удержался, заскользил, сорвался – и плюхнулся на матерчатый переплёт моей книги.

– …А это что? Дай сюда!!

Рыдая, я быстро спрятал книгу за спину. Отчим выхватил её:

– Ну-ка! Что ты читаешь? Ха-ха-ха! (Он смеялся, как в опере «Травиата».) «Тайна двух океанов»! Парижские тайны! Тайны мадридского двора! Щербинá!.. – прокричал саркастически он и раскрыл мою книгу.