Мальчик с Антильских островов

Меня поразило то, как она поддалась разрушительной власти нищеты. Комната ее становилась все сумрачнее. В полу сгнило еще больше досок, в потолке появились новые дыры. Стол расшатался, ножки его изъедены сыростью. Отсырел и сам Фюзилев двор, в центре которого скапливались сточные воды; улицы городка заросли сорняком, замусорены. Пустырь, на котором мы играли, отошел к заводу, и на нем посадили тростник.

А на том берегу реки плотные ряды тростника склонились над водой, готовые перейти реку и поглотить городок.

Мама Тина заболела в середине недели. Она жаловалась на боль в левом боку.

— Это ветры, — говорили соседи.

По их совету я поил больную настойкой из кожуры чеснока, которая вызывает отрыжку.

Она жаловалась и на головную боль. Ах! Она не может держать прямо голову — так она у нее отяжелела. Тогда мазель Делис сделала ей компресс из листьев пальмы, смоченных в растопленном воске.

И еще глаза.

— Как будто вдруг вечером в комнате погасили лампу, — говорила она, — и я осталась в полной темноте, и земля заколебалась у меня под ногами.

— Глаза — это дело деликатное, — сказал мосье Асионис. — Тут понадобится долгое лечение.

В субботу вечером мама Тина послала меня в Петиморн получать ее зарплату за первые три дня недели.

За все десять лет, что мы уехали с Негритянской улицы, я ни разу не был в Петиморне, и даже воспоминания о нем изгладились из моей памяти. Странный восторг охватил меня, стоило мне ступить на знакомые тропинки.

Несмотря на тяжесть на сердце из-за болезни бабушки, я чувствовал, как радость охватывает меня, когда я с непокрытой головой шагал босиком среди зеленого моря тростника.

Я узнавал издали деревья, дороги, саванны, берега реки, по которым я некогда бродил с моими маленькими товарищами, сопливыми, золотушными, голыми, но веселыми.

Закат солнца был нежен и ярок, как обычно над этими долинами.

Началась выдача. Поскольку пока выдавали деньги мужчинам и до мамы Тины дело должно было дойти не скоро, я отошел в сторонку и наблюдал.

Однако толпа меня заметила, и я слышал, как люди, глядя на меня, перешептывались. К счастью, выплата отвлекала от меня всеобщее внимание.

К тому времени радость и любопытство мои погасли и сменились тоскливым ощущением при виде знакомой с детства сцены.

Мне казалось, что я узнаю́ рабочих по голосам, по именам, но я старался не вглядываться. Может быть, из боязни, что старые товарищи плохо встретят меня. Чем еще объяснить мою нерешительность?

— Сонсон Лупоглазый! — крикнул надсмотрщик.

Я узнал надсмотрщика.

— Здесь.

— Восемнадцать франков.

Еще несколько имен.

Прошло некоторое время.

— Аманти́на старая!

— Здесь, — ответил я.

Я подошел к окошку.

Все повернулись ко мне. По толпе пронесся шепот.

— Ты получаешь за нее? — спросил меня эконом (новый, незнакомый мне, — очевидно, он заменил мосье Габриэля).

— Да, мосье, — ответил я.

— Одиннадцать франков, пятьдесят! — сказал он.

И, облизывая кончик карандаша, спросил меня:

— Как тебя зовут?

— Жозе!.. Я ее внук.

В толпе поднялся шум.

— А что я тебе говорил. Это Жозе!

И из скопления этих потных, словно закопченных фигур ко мне протянулись землистые руки в знак выражения дружбы, а мрачные лица осветились сияющими, приветливыми улыбками.

Восхищались, что я так вырос.

Некоторые говорили:

— Мы слыхали, ты учишься в прекрасной школе в Фор-де-Франсе. Это хорошо.

Другие просили меня назвать их по имени, чтобы проверить, помню ли я их, и хлопали меня по спине, когда я угадывал с первого раза.

Мне оставалось только улыбаться, пожимать изо всех сил руки, позволять себя тормошить. Я был крайне смущен, став центром всеобщего внимания.

Но когда я оказался один на тропинке с одиннадцатью франками пятьюдесятью сантимами, врученными мне за три дня работы моей бабушки, я почувствовал тяжесть раскаяния, неопределенную и гнетущую. Мне было стыдно за свое поведение: были, наверное, какие-то слова, которые напрашивались сами собой и которые я должен был сказать, но не сказал…

МОЙ УЧЕНИК КАРМЕН

Я перешел в последний класс.

Степень бакалавра представлялась нам узкой дверью, открывающей неограниченные возможности.

Мне огорчительно сознавать, что я, оказывается, не такой ученик, как все.

Геометрические теоремы, законы физики, общепринятые суждения о литературе не увлекают меня, не возбуждают во мне энергии, с какой мои товарищи без конца спорят и обсуждают вопросы, кажущиеся мне пустыми.

Так же не разделяю я их беспокойства по поводу места в классе.

Дисциплины, преподаваемые в лицее, не вызывают у меня энтузиазма. Я изучаю их без увлечения. Я с ними только мирюсь. Мне достаточно переходить из класса в класс без переэкзаменовок и получать целую стипендию вместо четверти.

Я остаюсь в тени и беспристрастно наблюдаю оттуда за теми, кто блистает поддельным блеском, за зубрилами, за тупицами. Но в каждом классе есть два-три ученика, заслуживающие серьезного внимания.