Мальчик с Голубиной улицы

— Бери дальше! — сказал Микитка.

Через несколько минут «Ураган», снова глухой, молчаливый, гремя на стрелках, исчез.

На «Золотой версте» мирно стоял длинный поезд, как новая, приехавшая на колесах улица, и на этой улице было шумно и празднично. Весело играла гармошка, плясали, говорили ораторы, и всем бесплатно раздавали газеты и портреты вождей революции.

Вагоны были разрисованы зеркально сверкавшими на солнце картинами: вот красноармеец в шлеме со звездой насквозь прокалывал штыком пузо буржуя в высоком цилиндре, и из пуза, как из мешка, текли золотые монеты; вот мужик в распоясанной длинной белой рубахе, смеясь, носком лаптя поддал жирного и хитрого мироеда в клетчатом жилете с часовой цепочкой на брюхе, а впереди него уже кубарем катились рыжебородый кабатчик с малиновым носом и бутылкой водки и длинноволосый поп в зеленой рясе с большим крестом в руке; вот рабочий с молотом и подстриженный под скобку крестьянин с серебряным серпом подают друг другу руки, и над ними светло лучится золотая пятиконечная звезда.

И не знаю, то ли от ярко сиявших на солнце красок, то ли оттого, что в самом деле картины были так неслыханно правдиво нарисованы, — казалось, что сейчас они оживут, — было радостно и страшно.

Из вагона вышел на подножку тамбура красноармеец во всем новом: в новенькой гимнастерке, в новеньких обмотках и башмаках.

Мы смотрели на него во все глаза: так это он жил в этом удивительном вагоне!

— А кто это, дядя, так нарисовал? — спросил Микитка.

— Хотел бы поехать с нами?

— А что — не хотел бы?

— А не побоишься?

— А чего ж бояться! — удивился Микитка.

— А если будут стрелять?

— А если я воевать хочу? — неожиданно горячо сказал Микитка.

— Рано тебе еще воевать.

— Отчего рано? Не рано.

— Батька забьет.

— А нету батьки.

— Мамка плакать будет.

— А нету мамки.

— Ну, в приют надо.

— И-и-и! — засмеялся Микитка. — Нужен мне ихний приют. Что я, маленький, буду в кошки-мышки играть?

— Зачем кошки-мышки? Грамоте научишься.

— Успею, — сказал Микитка.

— Как успеешь? — удивился красноармеец.

— Вот мировая революция кончится, — серьезно сказал Микитка, — тогда уж…

— Лобов! — закричал красноармеец. — Слышишь, что говорит?

Вышел Лобов, высокий, смуглый человек в гимнастерке с широкими командирскими красными полосами на груди.

— Ну, повтори, что ты сказал, — обратился красноармеец к Микитке.

Но Микитка стоял, угрюмо опустив глаза.

— А что он сказал? — спросил Лобов.

— Не желает учиться, пока мировая революция не кончится, — засмеялся красноармеец.

— А как по-твоему, скоро будет мировая революция? — серьезно спросил Лобов.

— Скоро! — горячо отвечал Микитка. — Вот шляхту порубают, а потом дале!

— А потом дале, — засмеялся Лобов. — Ну лезьте-ка, хлопчики, сюда.

В вагоне горели свечи, освещая тяжелые ящики с массой темных ячеек, и в каждой ячейке печально лежали маленькие свинцовые черные буковки, а все это вместе было похоже на застывший муравейник.

Суровый старик в металлических очках и синем халате ловко, быстро и, как казалось мне, с закрытыми глазами добывал буковки и, тесно прижимая их большим загрубелым пальцем, выкладывал на металлической линейке.

А вокруг стояли красноармейцы в зеленых обмотках и с детским любопытством и восторженной верой наблюдали за его работой.

Но вот суровый старик, крепко притискивая букву к букве, выложил последнюю тяжелую свинцовую строку: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Выложил, полюбовался и воткнул шило в кассу. Он связал крепкой тоненькой бечевкой железные строки, прошел по ним черным с тягучей краской валиком, наложил мокрый лист бумаги и, прижимая бумагу другим валиком, осторожно снял прилипший к буквам лист. В глаза бросился свежий, необычайно яркий, черный, четкий отпечаток.

— Смотри, смотри! — заговорили красноармейцы. — Ух, здорово! Видел, как получилось?

Лобов, который вместе с красноармейцами с уважением смотрел на наборщика, теперь по-хозяйски взял лист и стал над ним колдовать. Он шевелил губами, по складам читал слова, решительно и даже с удовольствием красным карандашом ставил на полях какие-то непонятные крючки. А старик, с любопытством и ожиданием поглядывая из-за спины, хмурился и хмыкал при каждом крючке.

Но вот наконец оттиск с красными непонятными крючками был возвращен старику. Опять он тыкал шилом, вытаскивал какие-то буковки и вставлял вместо них другие.

А потом тяжелую доску со свинцовыми буквами понесли к машине. Она стояла в уголке, приземистая, железная.

И когда заработала машина, замелькали листы, на наших глазах ежесекундно совершалось чудо: бумага становилась листовкой, и из листовки в листовку повторялось крупными, дубовыми буквами одно и то же: «Советы — набат народов», «Владыкой мира будет труд».

Мы следили за мельканием и уже запомнили это наизусть.

Мы получили свежие, холодные, еще мокрые листовки.

Каким острым, одушевляющим запахом пахли они! Мы бежали и кричали восторженными, ликующими, перекликающимися голосами:

— Советы — набат народов!.. Советы — набат народов!.. Владыкой мира будет труд!..