Мальчик с Голубиной улицы

— Экая невидаль, противогазы! Плюнуть и растереть, — отвечал дед.

Мы помолчали, слушая ночную реку.

— Может, хлопчики, поспите, а утром солнце встанет — и пойдете?

— Нет, не можно нам спать, — сказал Микитка.

— Отчего не можно? Ночь глухая. Спите, спите.

И он укрыл нас кожухом.

— Ох-хо-хо! — покряхтывая, укладывался Микитка, словно у него ломило кости к ненастью.

Он свернулся калачиком, прижался ко мне боком и тихонько засопел.

Слышался медленный усталый всплеск реки. И вдруг отчего-то налетела волна, и в шалаше яснее почувствовался донный запах речного ила.

Микитка спал тихо и спокойно, беспробудно, вместе с рекой, лозняком на берегу реки и светлеющими под луной тополями. И снилось ему, наверное, то же, что и им.

Стало изрядно холодно, студеная, уже осенняя ночь охлаждала землю и забиралась под рубашки. И как же хорошо, славно было, сжавшись, согреться под кожухом и сквозь поникшие над входом в шалаш подсолнухи смотреть в небо.

В сонном сумраке рассвета далеко-далеко, надрываясь, кричали петухи.

И вот в это время длинное, чернильно-разлитое на горизонте облако розово-мягко, перисто засветилось и сказало, что есть утро, и солнце, и счастье…

Где-то совсем близко, то ли в траве, то ли на дереве, что-то робко, еще со сна, пискнуло и прислушалось: можно ли?

Мгновенье было тихо, жутко, и пичужка снова подала свой просящий голос. И вдруг все сразу проснулось, и со всех сторон защелкали, запели, заголосили, засмеялись, стараясь перекричать друг друга: «Я!.. Я!..», «Ха-ха!..», «О!.. О!..»

Всходило солнце.

В прозрачном утреннем тумане, как сквозь волшебную кисею, земля представлялась мне невиданно прекрасной, с удивительными деревьями, на которых под первыми лучами солнца влажно сверкали листья.

— Эй, сюда! — кричал от реки Микитка.

Загорелый, в натянутой прямо на мокрое тело рубахе, с удочкой и котелком, в котором плавала серебристая рыбка, он дышал водорослями, речной водой, прелестной свежестью и свободой утра.

Река была еще в тумане, и колко торчала и колыхалась над туманом осока. Песок же на берегу — холодный. И кусты, и травы, и самый воздух — хмурые, точно не выспались.

Я скинул рубашку, как-то невольно погладил тело и с криком бултыхнулся в воду.

Я плыл саженками, разгоняя туман, и кричал: «А-а-а!»

Туман постепенно куда-то исчезал, и когда я вышел из воды, его как не было. Потеплел от солнца песок, кусты и травы засверкали на солнце. А над головой сияло голубое небо.

Не тогда ли душа наполнилась неизбывной, вечной любовью к этой земле, к этой воде, к этому небу со светлыми облаками, ко всему миру родины, ради счастья которой все перенес и все превозмог и еще через все пройдешь?..

7. «Золотая верста»

Солнце уже было высоко, когда мы вышли к железной дороге и поднялись по заросшему травой откосу.

Как далеко уходят рельсы! В знойном воздухе стоял металлический звон, запах нагретой смолы кружил голову.

Микитка лег на землю и слушал рельсы.

— Гудит?

— Ого!

Я тоже слушал. И мне тоже казалось, что рельсы гудят напряженным, сильным гудом.

Булька вежливо лизнул рельс и тоже прислушался. И вдруг беспокойно зарычал.

Вдали что-то запело, завыло, ужасно зазвенели рельсы, и вот задрожала, рванулась из-под ног и пошла на нас стеной неумолимая земля. Мимо прокатился длинный-длинный эшелон красных теплушек. Из них выглядывали бойцы, кони, коровы.

Вдали уже белел вокзал со станционными постройками, водокачкой и длинной сосновой аллеей, которая называлась «Золотая верста».

Путаница путей, крики маневрового паровоза, ни минуты не стоящего на месте, толкающего красные вагоны то вперед, то назад, гуденье колокола на перроне…

И наконец — страшный гул, звон стекла, настоящее землетрясение, и горячий, черный, весь в пару, пронесся чудовище паровоз, а за ним катились — нет, не вагоны с раскрытыми окнами, с трепещущими на ветру белыми занавесками и сонными лицами пассажиров, — бронепоезд «Ураган» пришел на станцию из страны металла и молчания и стоял у перрона, запыленный, зеленый, мертвый. Ни единого окошка, ни единого звука и голоса, и только льется и гудит огонь под блиндированным паровозом.

Но вот засвистел свисток и одновременно открылись все люки. Из них появились бойцы в кожаных куртках, в кожаных фуражках с пулеметными лентами, с парабеллумами — шумные, молодые. Они бежали с большими жестяными чайниками, и на перроне слышалось:

— Тюркин, спал?

— Эй, Сучков, дай спички!

— А до города далеко?

Но вот один из них распахнул кожанку и показал матросскую тельняшку: «Вот кто я такой!» От сине-белых полос тельняшек зарябило в глазах, и я снова очутился на море.

Я бегал среди них, я искал «Жаркого». Несколько раз мне казалось, что в толпе мелькнула похожая на дубовый бочонок фигура. Я забегал вперед и заглядывал в лицо. Нет, не он.

Я хотел крикнуть: «Где же „Жаркий“?» Но уже прогудел гудок, и все кинулись к своим вагонам.

Мы подошли к паровозу. Знойный воздух кипел над бронированными буквами «Ураган».

Микитка осторожно потрогал броню. Я тоже потрогал. Она была горячая.

— Микитка, а куда он сейчас? — спросил я.

— Отсюда не видать.

— В Варшаву, да?