Мальчик-век

МАЛЬЧИК-ВЕК

«И в глубине души он твердо знает, что никакой разум никогда не убедит его, будто нет и не было в мире этой черноглазой племянницы и будто так и не узнает она, каким мучительным и счастливым воспоминанием, — их общим воспоминанием, — одержим он весь день.

«В некотором царстве». И. БУНИН.

воспоминание

{1}

Вот вам даль: небо, столб белесого потока, чуть вправо и вниз — дрожит, будто на воде, плоский глазок солнца (день будет жаркий), еще вниз — лиловая перетяжка леса; верхушки уже вспыхнули, над ними, выступив рядком, замерли умытые, поджарые тучки; где-то здесь, у самого края, пространство затянулось в узел, из которого легко и протяжно выскальзывали рельсы — по ним, рассекая надвое запотевшую, в серебристых паутинах, зелень равнины, катился нестерпимый блеск; на пути, шевеля мелко наколотые камушки, прогуливалась важная, как присяжный поверенный, ворона, вертела головой, кланялась и задумчиво тюкала клювом в отполированный до голубизны чугун; тени были еще длинные, косые: от вокзального, крашенного охрой, дощатого строения с островерхой башенкой для часов, от посаженных в линию молоденьких елочек, от сутулой фигуры начальника станции — он только вышел и теперь мучительно кашлял (тень его судорожно сжималась), пугая перепачканных углем кур, сновавших вокруг дерганой механической походкой; его шея была замотана в шарф, пуговицы на шинели тускло отсвечивали, красные глаза слезились; откашлявшись, он засмотрелся вдаль, где над лесом сначала появилось мутное пятно, будто пальцем растерли карандаш, а погодя набухла жирная точка паровоза.

Поезда здесь останавливались неохотно; чаще с грохотом и ветром, весело мелькая окнами, проносились мимо, оставляя после себя внезапную тишину, от которой нехорошо сжимало в сердце. Начальник станции вошел в полутемный пустой вокзал и, присев на скамеечку, закурил; когда он вернулся на улицу, дым, стремительно скошенный назад, уже застилал половину неба.

Надсадно заголосив, поезд ворвался на станцию, заскрежетал тормозами, протянулся по дуге вдоль низенькой платформы, громыхнул буферами и встал.

Никто не сошел; отскучав положенный срок, начальник станции с силой ударил в колокол — раз, другой. Неожиданно дверь из комнаты для господ распахнулась, на платформу выскочил молодой человек в студенческой тужурке и, размахивая необременительным баулом, бросился бежать, нескладно выворотив голову к слепым задернутым окнам; через мгновение, подтянувшись за поручень, он скрылся в вагоне — будто и не было никого.

В узком, застеленном ковром коридоре тихо и душно; босая ступня, освещенная косым лучом, сонно выглядывает из приоткрытой двери купе; только сейчас — глухо, издалека — прозвучал запоздавший третий удар. Вокзал качнулся, поплыл; новый пассажир прошел вагон до середины и нерешительно остановился, тщетно пытаясь погасить невольную улыбку на свежем, едва знакомом с бритвой лице.

Проводник не появился; пассажир толкнул дверь и осторожно вошел в затененное занавеской отделение, где кто-то, отвернувшись к стене, крепко спал среди смятых, приглушенно белевших простыней. Повесив картуз на крюк, пассажир присел на свободный диван — напротив с достоинством покачивался офицерский мундир с нашивкой какого-то неизвестного полка. «Камышин, Василий Андреевич, — мысленно представился мундиру пассажир, — студент», — и счастливо вздохнул: и маменькины многословные хлопоты, и ночной тревожный кашель отца, и скука долгих пыльных дней каникул в захолустном — двадцать верст до станции — городке, что безнадежно проспал все новые веяния и, кажется, так и не заметил чистого и сильного дыхания наступившего столетия, — как все это теперь далеко! Как хорошо, как весело стучат колеса!

Василий Андреевич пошевелил затекшим в неудобной позе плечом и сонно, привыкая к свету, заморгал: навстречу ему приветливо улыбалось смуглое узкое лицо с черными нафиксатуаренными усами; небрежно расстегнутый мундир показался старым знакомым.

— Проснулись, сударь? Ну наконец-то, — и через стол перемахнула широкая белая ладонь.

Фамилия офицера была Вагин. Ехал он из Арзамаса, где хлопотал по хозяйству в имении старшего брата, этой зимой в одночасье умершего от грудной жабы. Как водится, воровал управляющий, бухгалтерия оказалась запущенной, а в весенний паводок — ко всем бедам в придачу — снесло мельничную плотину; потом Вагин заговорил о видах на хлеб и ценах, но, заметив, что студент заскучал, сообщил, что в их вагоне едет хорошенькая барышня Ольга Петровна, художница, бравшая уроки, кажется, у самого Серова. Она возвращается откуда-то с Волги, с этюдов, в сопровождении своего дяди, довольно известного литератора.

— Кольпицкий? — Василий Андреевич пожал плечами.