Мальчики

— Женя. — Она посмотрела на меня строго. — Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Но это неправда.

— Что неправда? — удивился я. — Ведь ты сама только что сказала…

— Ты не понял. Я сказала, что приехала не на экскурсию. А ты сразу завоображал…

Она отвернулась к окну. И губы ее снова, как нынче утром, дрогнули. Но она опять улыбнулась.

— Я не хотела тебе говорить. Я тоже приехала поступать в институт. В строительный… Но я завалила. Первый же экзамен завалила. Дальше не стоит — уже не наберу проходного балла.

— И что же теперь?

— Ничего. Вернусь в Липецк. Буду работать на прежнем месте. А через год — снова…

Вот, значит, какие дела? Я был несколько разочарован. Нет, не тем, что… Просто мне было очень жалко, что Саша Тиунова теперь уже не сумеет набрать проходного балла.

— Вот и порядок, — сказал я бодро, намереваясь хоть чуточку ее утешить. — Если завтра и я завалюсь, — уеду в Липецк. Поступлю на ваш завод. Возьмут?

— Нет. Не возьмут.

— А почему?

— Во-первых, для этого тоже надо сначала учиться… А во-вторых, ты не завалишься. Тебя примут.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказала Саша.

Я незаметно под столом постучал по деревяшке.

"Знаю…" Откуда у нее такая уверенность, с чего бы?

Я вдруг почувствовал то же самое, что было однажды, когда я сидел в ресторане на Киевском вокзале вместе с моим другом Колькой Бирюковым. Тогда я почувствовал: вот сидит передо мною взрослый, определившийся в жизни человек, который знает свое место и который знает себе цену. Но ведь то был Колька Бирюков, верней даже, Николай Иванович и ко всему прочему председатель месткома! Он был старше меня и годами и опытом жизни — я и смотрел на него, как на старшего.

А эта девчонка? Она моя сверстница. Что же дает ей право разговаривать со мной так, будто она гораздо старше и мудрее меня? Неужто и в самом деле правда, что женщины — даже когда они еще девочки — умнее нашего брата?..

И точно так же, как тогда, на Киевском вокзале, с Колькой Бирюковым, мне вдруг захотелось открыться ей, Саше, рассказать все как есть.

Я хотел объяснить ей, что, если та и окажется права, то есть если меня примут в консерваторию, — это еще не само дело, а лишь половина дела, даже меньше. Ну, может быть, и примут, и я выучусь, и получу диплом. Однако в этом дипломе никто не напишет: "фамилия — Прохоров, специальность композитор". Фамилию-то, конечно, напишут, а вот насчет композитора… Тут уж мне с дипломом на руках придется доказывать, что я композитор. А это трудно: вот ведь некоторые доказывают-доказывают, а им все равно никто не верит…

Поступить в консерваторию — лишь половина дела, даже меньше.

И я хотел объяснить это Саше. Но не посмел. Потому что могло случиться именно так, как она предрекла, — что меня действительно примут. И было бы сейчас жестоко и стыдно пускаться во всякие высокие рассуждения, сидя с человеком, которого уже не приняли, которого уже завалили.

— У тебя во сколько экзамен? — спросила она.

— В десять.

— А можно… я приду?

— Куда?

— Туда. Это где памятник Чайковскому. Я буду ждать возле памятника. Ладно?

— Ладно, — кивнул я.

Сквозь июльскую густую зелень, сквозь прутья консерваторской ограды я видел белое платье — там, у постамента, на котором восседает Петр Ильич.

Экзамен по композиции был назначен в Белом зале. Белый зал. Белое платье. Я счел это добрым знаком…

И кто меня осудит за то, что я вчера стучал по деревяшке, за то, что сегодня уверовал в эту белую магию? Все это, конечно, глупости. Но в такой день поневоле шарахнешься от черной кошки, и выйдешь из дому с немытой головой, и в троллейбусе станешь складывать цифры проездного билета… Страшно ведь, люди!

Вон и бородатый парень с толстущей нотной папкой, которого я заприметил благодаря бороде, уж в который раз он отворачивается к стене и подбрасывает монету — хоп: орел или решка?..

Было без четверти десять. К подъезду подходили седовласые старики и старухи. Вершители наших судеб. Были среди них и помоложе, без седин, но все равно вершители.

Мы расступались, образуя коридор, мы почтительно бормотали: "Здравствуйте… здравствуйте…"

И уж особенно раздался народ, когда появился о_н, композитор.

— Здравствуйте… здравствуйте…

— Здравствуйте, — ответил он, чуть поклонясь, мгновенным высверком очков оглядев нас всех разом.

Я стоял впереди. И он, безусловно, меня заметил. То есть он не мог не заметить меня, поскольку заметил всех. А я к тому же стоял впереди.

Но, кажется, он не узнал меня. Я скис. Однако тотчас воспрянул духом: доброе предзнаменование! Не узнал — богатым буду, студентом буду.

Кроме того, у меня мелькнула мысль, что вполне возможно он нарочно сделал вид, будто не знает меня. Ведь ему, как члену экзаменационной комиссии, нельзя было обнаруживать перед всеми, что с одним из абитуриентов он связан давним личным знакомством.

Все гурьбой повалили в подъезд.

Я оглянулся. Петр Ильич Чайковский по-прежнему сидел в своем бронзовом кресле. Рука его застыла в легком взмахе.

А у подножия маячило белое платье.