Мальчики + девочки =

Сплошные совпадения, покачала головой Тамарочка и для чего-то сообщила: мой врач – мой любовник, и это вся история.

И это вся история, эхом повторила она.

Он был влюблен в вас, сказала Тамарочка.

Кто, спросила она, на секунду утеряв нить разговора.

Мальчик , сказала Тамарочка.

Обе замолкли, и сразу чужие разговоры, смех, звяканье вилок и ножей сделались. слышнее. Синий воздух окутывал чужие тайны. В харчевне шла своя жизнь, в параллель всеобщей, добросовестно и тупо производившей свои выкрутасы, и, в сущности, не о чем было сокрушаться.

Нелепые строки складывались у нее в голове: стояли машины встоячку, сидел гражданин на пенечке, шло спелое женское тело, культяпку тянул попрошайка. Ритм был, рифмы не было. Но она никогда и не переводила стихов, исключительно прозу. А нелепые строчки звучали в голове часто: смесь того, что было, с тем, что будет, отражение отражений и игра слов. Профессиональное.

Давайте расплачиваться, сказала она, мне пора.

И как бы привычным жестом подозвала официанта.

НАПОЛЕОН

Во рту слабо пахло йодом.

Ночь была роскошная. Бархатная, нежная, с луною и придурью была ночь. Картина ночи висела в воздухе, в раме открытой балконной двери. Нарисованные черным, синим и светящимся белым, купы деревьев и клубы облаков обозначали движение в стоячку. Как на картинах старых мастеров, вспомнилось давнее, когда бродил по Пушкинскому музею в Москве с экскурсией, и экскурсовод что-то такое объясняла им.

Пахло йодом. Поламывало, постанывали косточки и мышцы, в голове катались упругие горячие круглые шары. Картина ночи, казалось, то всесильна остудить их, то бессильна, и тогда шары накатывали с новой силой, беззвучно грохоча, решительно увеличиваясь и тут же уменьшаясь в размерах, шарики заходили за ролики, было непонятно. невыразимо и беспамятно. Он рванул на себя заправленное с трех сторон невесомое одеяло, в котором лежал, как письмо в незапечатанном конверте, смял, скомкал ногами, подоткнул под себя, выбранился.

Йодом пахло в детстве, когда мать мазала его разбитые мослы, обветренную, исцарапанную, содранную кожу, а он морщился и молчал, чтобы скрыть, что ему не только больно, но и еще как-то. Как – не знал, а если б знал – не признался бы. Руки смешливой белобрысой девчонки, бывшей его матерью, касаясь тела и ранок, были стыдными и желанными. Словно и ему, как девчонке, требовались нежности-манежности, как говаривал его ученый друг Сашка-Простоквашка, первоклассник первокласснику.

Он вспомнил, что выпил «йодосан» из упаковки, которую сунул ему Гвидо, увидев, что гость заболевает. Одну таблетку на ночь, вторую утром, третью опять на ночь, как рукой снимет, если не слишком далеко зашло. Он усмехнулся: посмотрим, что могут ваши деликатные европейские препараты супротив нашей грубой азиатской простуды. Он прилетел простуженным.

Сквозь ломоту и лихорадку нарождались какие-то нечесаные мысли. Про себя. Вот он, рядовой инженер, не дворянского происхождения, не партийного выдвижения, не номенклатурных заслуг, не мафиозных услуг, все своим умом и своими шершавыми руками добился и достиг, едва настали сроки, вскочив в новое время, как в стремя. Не красавец, с крепким торсом, на коротких кривых ногах, ванек ваньком, а гляди, куда скакнул, мог ли подумать – отель в Пунта-Але, маленьком курортном городишке на берегу Тирренского моря, где и не мечтал побывать. Крутанулся шарик, за ним ролик, сместились государственные устои на однойшестойчастисуши, прежний порядок вещей, каменно установившийся, показал себя рухлядью, публика захлопала крыльями, дико озираясь, как озираются вылупившиеся из гнезда на свободу птенцы, и полетела в разные стороны, кто куда, и лично он, обнаружив в себе силы и способности недюжинные, приземлился на краю средиземноморского сапожка, по делу, с непреходящим изумлением перед возможностями жизни, прежде незнаемыми.