Мальчики для девочек, девочки для мальчиков

Мальчик лег животом отцу на колено, и мужчина занялся приведением воспитательной меры в исполнение, шлепая несильно, но и не настолько слабо, чтобы всем стало неинтересно, потому что всем хотелось, чтобы каждый шлепок был явственно слышен. Отец с сыном оба при этом смеялись, а про себя отец думал: «Господи, как бы так сделать, чтобы эта девочка никогда не плакала так, как плачет ее мать, чтобы так плакать ей не приходилось, Господи, молю тебя, сделай, чтоб было так».

Девочка бросилась на мужчину, перехватила руку, которой он шлепал мальчика.

– Папа, не надо его шлепать! – сказала она. Говорила она все еще сквозь смех, но настроена была уже серьезно. – Не шлепай его. Он мой брат!

Она обняла мальчика, который смотрел на нее сверху вниз с полным безразличием, при этом всем лицом будто подмигивая, а девочка продолжала:

– Мой маленький братик. Мой ребеночек. Ну не плачь.

Мальчик повернулся и бросил взгляд на отца. Его губы слегка шевелились, потому что как тут удержишься, ну посмотри, ну опять она за свое, такая маленькая и такая хитрюга, все время провоцирует его на то, чтобы он ее бил, а потом, когда ему за это достается – причем иногда даже крепко достается, не то что сейчас, – после всего произошедшего подходит к нему и говорит: «Ах, прости меня, Джонни». И обнимает его, и говорит, мол, не плачь, причем говорит точно таким же тоном, как сейчас, когда он на самом деле вовсе и не плачет.

Мужчина быстро одел мальчика и выпустил его на задний двор, чтобы он там валял дурака и возился со всяким хламом, пока не будет готов завтрак. Лютая страсть этой парочки друг к дружке проявлялась с первой минуты, когда они оставались вдвоем, – они любили друг друга и мучили, пытаясь друг над другом доминировать, непрестанно выдумывая для этого новые способы и применяя их наряду со старыми и проверенными. Но в конце концов мальчик давал девочке тумака, та – в слезы, и вот он уже стоит, страдая от вины и просто от ее жуткого крика и визга.

Мужчина достал из миски над кухонной раковиной апельсины и принялся выжимать из них сок. Потом насыпал в тарелки овсяных хлопьев, добавил сахара и молока, позвал детей, и вот они уже здесь, поднимаются по ступенькам крыльца.

Пока дети пьют апельсиновый сок и возятся с холодной овсянкой (не столько едят, сколько балуются), он заправляет кофейник-перколятор и ставит на огонь. Потом жарит жирненькую грудинку (уж от нее-то они не откажутся!) и в кастрюльке ставит вариться яйца: иногда малыши снисходят до того, чтобы и впрямь съесть целое яйцо или даже два, как если бы действительно проголодались, но обычно они едят плохо, так что отцу с матерью приходится устраивать целые представления, в ходе которых мать уговаривает: это за маму, это за папу, это за Боженьку Иисуса, а отец рассказывает про то, как в Европе сейчас детишкам есть вообще нечего, при всем желании. Но мальчик на это всегда отвечает: «Вот и отдай им мою еду, папочка».

Что ж, всерьез воевать с ними из-за того, что они опять плохо ели, он не станет. Сам-то он, как ему вспоминается всякий раз, когда сын не желает есть, в детстве вечно ходил голодным, но старался соблюдать приличия и частенько отказывался от добавки, даже когда очень хотелось, – правда, только если за столом присутствовали чужие. Когда чужих поблизости не было, он старался съесть все, до чего мог дотянуться, а вот с сыном все по-другому. И с дочерью тоже. Нынешние дети почему-то стали очень плохо есть, думал он. Это теперь у всех так. Теперь всем, чтобы дети поели, приходится всячески заставлять их и уговаривать.

Может, дети знают, что делают, думал он.

Дети в это время лениво ковырялись ложками в каше, переливали из пустого в порожнее молоко и размокшую овсянку, – ну и пусть, черт с ним, думал он, может быть, эти игры им важнее, чем всякая паршивая еда. Может быть, если бы им кто-то сготовил кастрюлю настоящей горячей овсяной каши или чего-то еще в этом роде, они бы ее и съели, но нет, чепуха, не в том дело, потому что это он пытался, но оба настойчиво просили холодных хлопьев. Почему? Да потому, что им проще и интереснее забавляться с холодной кашей, туда-сюда переливать ее, вот почему. Прямо на его глазах девочка подняла свою тарелку и вылила из нее половину на линолеум, но он предпочел не заметить. Она вообще была на такие проделки горазда.

– О’кей, – сказал он. – Дальше у нас бекон. Это тебе, Рози. Это тебе, Джонни. И больше не получите.

– А у тебя там есть еще, – сказал Джонни.

– Это мне.

Бекон с хрустящей корочкой они умяли мгновенно, а потом мальчик говорит:

– Хочу еще!

– Это папе, – сказала девочка.

– Папа может поджарить еще. Мы же не в Европе!

Отец дал мальчику еще.

– А ты, Рози, хочешь еще?

– Нет, папочка. Это тебе. А Джонни – плохой мальчик.

– О’кей. Бери теперь яйцо.

Он облупил с одного конца яйцо и выскреб его ложкой на блюдце с кусочком масла, поставил блюдце перед девочкой, а ее тарелку с остатками овсянки убрал, доев эти остатки, как и остатки овсянки из тарелки мальчика.

– Ты прямо какой-то мусорный бак, – сказал мальчик.