Мальчики и другие

Для визита он выбрал узкие брюки и тесноватый старый пиджак, вроде бы приносивший удачу; из книг Тилеман взял фламмарионовский альбом Ренуара, не слишком занудный, не слишком безвкусный, как надо. Стоя у самых ворот, он напоследок оглянулся на материнский балкон, но сдержался и не помахал, верный привычке не делать лишних движений на улице. В дом его проводила прислуга, а внутри Тилемана встретил Высоцкий-отец: он сказал, что сейчас уезжает, извинился за неловкость, воткнул готовый конверт куда-то в пиджак учителю и исчез раньше, чем тот успел что-нибудь возразить. Тилеман остался совершенно один в матово-белой прихожей перед зеркалом в опаловой раме. Машинально потрогав волосы, он сделал два маленьких шага по коридору в сторону проступавшей гостиной, но откуда-то сверху раздался фарфоровый голос: monsieur Tileman, montez les marches s’il vous plaît, l’escalier est à votre droite. Un instant, отозвался он и свернул куда звали: это была узкая, как в колокольне, лестница без какого бы то ни было намека на подъемник, высоко упирающаяся в витражную дверь: по всей вероятности, ход для гостей. Когда половина ступеней была позади, дверь бесшумно открылась, и Тилеман приготовился улыбнуться, но навстречу ему из проема показался как будто бы желтый ботинок, покачнулся в воздухе и двинулся вниз; attendez, произнес Тилеман, болтая головой, но по лестнице действительно спускался питон в роскошных пятнах. Учитель прижался к стене под светильником, не смея издать ни звука, руки его ослабли так, что он чуть не выронил Ренуара; полутораметровая змея деловито проползла мимо, не прикоснувшись к нему, подождала внизу и утекла к гостиной. Vous êtes toujours là, спросил фарфоровый голос; j’arrive, тускло ответил Тилеман и, преодолев остаток лестницы, вошел в комнату к сестрам.

Сколько ни хлопотала потом Тилеманова мать, добиваясь от него внятного рассказа о тех полутора часах, что он провел в мезонине Высоцких, все было бесполезно, хотя сын и явился к ней сразу после, подавленно-собран, как с вызова к ректору. Ты не подходишь им, полуспросила она, но что уж: твои лентяи распустили тебя, пусть хоть это послужит тебе встряской. Пусть послужит, повторил Тилеман, садясь за чай; голова болела так, что он был готов утопиться, лишь бы это прошло. Или ты уже разучился общаться с людьми, продолжала выдумывать мать, никуда не показываешься, всех ставишь ниже себя, вот оно и сказалось. В надежде отвлечь и ее, и себя Тилеман вытянул из пиджака полученный конверт, заглянул внутрь и завис: денег было положено как за десяток занятий, ни больше, ни меньше. Что за чушь, прошипел учитель, откуда они это взяли; мать же вскинулась, бормоча что-то совсем оголтелое, он уже не пытался понять. Вернувшись к себе, Тилеман набрал горячую ванну и, ужасно дыша и почти обжигаясь, опустился в нее; следующий ученик должен быть прийти к двум, и он отдал бы все, что лежало в конверте, только чтобы это время прошло поскорее.

Вечером он ждал звонка от Высоцких, но, по-видимому, те считали контракт заключенным: телефон чернел так, словно все на земле уже было для него решено. Он включил сериал, но слова и картинка разваливались в его голове на какие-то мусорные блики. Уже за полночь, понимая, что не сможет уснуть, он оделся, спустился на улицу и, невидно подкравшись к дому, где все еще горел свет в мезонине, бросил свое жалованье в ажурный почтовый ящик. От такой простой акции ему сразу сделалось легче, и Тилеман даже пустился в прогулку по ночному поселку, чего не позволял себе со школы: счастливо избегнув бродячих собак и отбитых подростков, он поднялся домой победителем и быстро уснул. Впрочем, наутро, необъяснимо охваченный ощущением подвоха, он чуть проснувшись отправился проверить собственный ящик, и голос предчувствия не обманул его: вчерашний конверт возвратился, но внутри были уже не деньги, а сложенный во много раз невесомый чулок с мелким кружевным краем. Тилеман на минуту подумал, что над ним пошутил кто-то из поселян, подсмотревший его ночной маневр, но потом пригляделся и прочел на внутренней стенке конверта бисерное avec amour et impatience. Он смял чулок и конверт вместе, затолкал комок в карман халата и вернулся к себе в самом тягостном расположении на оставшийся день.