Мальчики с бантиками

— Будьте спокойны, — отвечал я.

— Тогда сбегай на камбуз. Пообедай… Слышишь?

— Некогда! Потом…

Прозвенели звонки общего аврала — к съемке с якоря! Глянул на часы. Через пятьдесят минут гироскоп наберет нужную скорость. От компаса, как от живого существа, исходило приятное живительное тепло… Вот опять звонок:

— Мостик — гиропосту: врубай репитеры!

— Где тут, — спрашиваю, — для меня обед оставили?

— Садись, — сказали коки. — Сейчас отвалим.

Я присел на краешек узкого, как в купе вагона, столика и удивился. Обычно матросы едят ложкой из пузатых железных мисок. А тут передо мною водрузили тарелку с ножом и вилкой, как в ресторане. В окружении жареной картофельной стружки дымился какой-то очаровательный бефстроганов.

— Ребята, — говорю я кокам, растерявшись, — вы меня с кем-то путаете. Я ведь только юнга… Юнга Эс Огурцов из БЧ-один.

— Трескай без разговоров, — был ответ. — Штурман велел дать тебе с офицерского стола. Ты же — гость!

Мне стало смешно: утром хлебал баланду на гауптвахте — и вдруг такое! Я съел все, что дали, а под конец обеда сторожевик стало покачивать, — перед нами уже распахивался океан. Побежал обратно в гиропост, и вовремя прибежал. Иллюминатор, лежащий на сторожевике близ ватерлинии, собрал полную капельницу, и теперь забортная вода струилась по переборке прямо на койку. Привык я к своему днищу на эсминцах, где нет ни одного иллюминатора, и оттого с непривычки плохо задраил барашки.

Зайдя в Мотку, сторожевик открыл огонь всем бортом. Он бил по скрещениям фронтовых шоссе, где копилась техника противника. Тогда мы еще не знали, что это была артподготовка к общему наступлению на врага в Заполярье. От пальбы часто содрогалась палуба. Прямо над моей головой шарахнула баковая пушка, и графин на залпе выпрыгнул из своего гнезда — вдребезги! Система артнаводки зависела от верности работы гирокомпаса, так что в точной стрельбе сторожевика была отчасти и моя заслуга. Потом мне, как участнику наступления, выдали именную книжечку с приказом Верховного Главнокомандующего, и мне уже не пришлось возвращаться на гауптвахту, чтобы досиживать те сутки, которые я не досидел за ношение широченного клеша…

Хорошие были ребята на этих кораблях «плохой погоды». Не забыли и меня при награждениях. За участие той операции я получил медаль адмирала Ушакова — с цепями и якорем. И теперь каждый раз, когда я встречаю эту редкую медаль на ком-либо, мне невольно вспоминаются правила запуска «сперри». Удивительно! Сколько лет прошло с той поры, а я и сейчас наизусть помню инструкцию.

Уходя со сторожевика, я гирокомпас вырубил. Но по инерции он еще долго держался строго в истинном меридиане. Только через восемь часов его ротор закончил свой бег и затих, успокоенный.

Разговор четвертый

На столе Огурцова лежала груда книг по абстрактному искусству, и я снова выразил ему свое удивление.

— Да, — ответил он мне, — все непонятное следует знать. Музыка ведь тоже абстракция, однако, слушая ее, мы рыдаем. Уличная реклама и этикетки товаров — абстракция. Обложки книг — абстракция. Театр с его условными декорациями — тоже абстрактен. Но мы не возмущаемся этим. Очевидно, в каких-то зонах жизни абстракция попросту необходима. Но вот «Гернику» Пикассо, — признался Огурцов, — я не понимал, не понимаю и никогда не пойму…

За вечерними окнами темнело. Огурцов прижался лбом к стеклу, что-то высматривая на улице; при этом он продолжал разговор:

— Сейчас уже никто не отрицает один из способов образования — самообразование! Доверить образование самому человеку — значит признать в нем… человека! Я считаю свою жизнь сложившейся чрезвычайно интересно. Но я никогда не ждал, что кто-то придет и сделает неинтересной за меня. Глупо ехать в дом отдыха веселиться, надеясь, что тебя развеселит затейник! А посмотрите вот сюда, в подворотню дома напротив: разве они снимают это? А ведь им сейчас примерно столько же лет, сколько было и нам… тогда!

Через окно я увидел в подворотне стайку подростков.

Им было явно некуда деть себя, и они бесцельно стояли, задевая прохожих.

— Сначала появляется в зубах сигарета, — сказал Огурцов. — Затем гитара, оскорбленная мраком подворотни и пошлятиной блатных песен. Сперва сопляк пьют вермут на деньги, выпрошенные у родителей. Позже появляется водка. Наконец в один из дней в этой подворотне сверкнет самодельный нож, и вот уже заливается свисток дворника…

— А вы никогда не пытались к ним выйти? — спросил я.

— Однажды.

— И что вы им сказали?

— Сказал, что они транжиры и моты, уже потерявшие в подворотне громадный капитал. Почему-то капитал всегда представляют лишь в форме рублей. Но я сказал что главная ценность жизни — время! Они ежедневно тратят на стояние в подворотне самое малое три часа. В месяц получается около четырех суток, а за год примерно пятьдесят… Да, растратчики собственной судьбы!

— Подействовало на них?