Мальчики с бантиками

Кравцов твердо бил ребром ладони по краю стола:

– Ты прежде подумал ли о мерзости своего поступка?

– Нет, не думал. Как увидел сладкое, так меня и потянуло.

Савка, страдая за Колю, поднял руку.

– Можно я?

Ему дали слово, и он сказал кратко, но горячо:

– Я так думаю, что юнга Поскочин понял всю нехорошесть своего поступка, и больше он так делать не будет.

– Ну, это уже разговор для детских яслей, – вступился Щедровский. – Если все на флоте, совершив проступок, станут говорить, что они больше не будут, то во что обратится служба? Надо рассуждать серьезно.

Росомаха, кашлянув в кулак, робко сказал:

– В самом деле, товарищи, давайте серьезнее…

Замполит оглядел юнг постарше:

– Из комсомольцев кто выскажется?

– Я!

Над столом поднялся комсорг Джек Баранов. Он был красивым юношей. Широкая голландка навыпуск великолепно шла к его стройной фигуре, и даже стрижка наголо не портила его, как других юнг, а казалась особой прической.

– Давай! – сказал ему Кравцов.

– Мое мнение особое, – начал Джек. – Считаю, что Коля Поскочин поступил с этим дурацким вареньем правильно!

Это было так неожиданно, что поначалу Джека не поняли. Упрямо мотнув головой, он продолжал:

– Флот кулацких замашек не терпит. Юнга Поскочин самовольно раскулачил Финикина, но раскулачил правильно. Как принято на флоте? Твое – мое. А мое – твое. Представьте на минуту, что мы сейчас сидим не в землянке, а в отсеке подводной лодки. Завтра в этом отсеке мы, может быть, задохнемся на грунте, так разве ты или я станем прятать друг от друга какую-то банку варенья?

Тишина в кубрике рулевых. Тишина…

– Поскочин, – продолжал Джек, – поступил по законам святого морского братства. Твое, Финикин, он взял у тебя, как свое. Но если ты возьмешь у Поскочина все, что пожелаешь, он жалеть не будет, в этом можешь не сомневаться. – Джек повернулся к Щедровскому: – Поймите меня правильно. На чужое мы не заримся. Посылка пришла не нам, и Финикин вправе ею распоряжаться. Но если уж он такой жадюга, взял бы две банки варенья, принес бы к завтраку на камбуз и выставил бы на стол: вот вам, ребята! Это было бы честнее и порядочнее, чем забираться на верхотуру и там, согнувшись в три погибели, наслаждаться в одиночку… Мы не защищаем Поскочина! Но мы осуждаем и Финикина.

Игорь Московский был краток:

– Поскочин всегда был хорошим товарищем, и с ним я пошел бы в любую заваруху, хоть на гибель. А что касается товарища Финикина… я бы еще подумал, идти с ним или не идти.

Остальные юнги соглашались:

– Верно! Чего уж там. Не варенье дорого, а чтобы все по-человечески было… Разве можно так, как Финикин?

Поскочин всхлипнул, счастливый. Финикин проворчал:

– Это не по существу! Варенье-то мое съели… Факт!

Щедровский велел ему замолчать:

– Не лезь со своим вареньем. Тут вопрос посложнее…

Кажется, офицеры поняли суть дела. И поняли ее правильно. Обстановка разрядилась, и Кравцов лукаво подмигнул Поскочину:

– Не рыдай! Флот не выдаст – свинья не съест…

После отбоя, когда погасили свет в кубрике, с высоты третьего этажа долго слышался печальный перезвон. Это Финикин в потемках сортировал свои банки с вареньем.

– Меня же обчистили, и я же виноватым остался. Где же справедливость?

Возня с банками была прервана окриком Росомахи:

– Слушай! Тебе еще не надоела твоя сладкая жизнь?

Все затихло. Мир и покой…

А в шесть утра – еще темнотища над Соловками – от большака уже поют залихватские горны: вставай, побудка… Никто потом ни словом не упрекнул Колю Поскочина за его житейское прегрешение, но зато слова Джека Баранова о морском братстве прочно засели в памяти каждого, и они, эти слова, определят еще многое…

Юнги учились быть щедрыми. Иначе нельзя!

* * *

Когда закончилось комсомольское собрание, Савка на улице возле землянок нагнал Щедровского.

– А, Огурцов! Что скажешь?

Савка рассказал о своих заботах. Бабушка в Ленинграде, отец еще летом ушел в морскую пехоту, под Сталинград, и с тех пор не пишет.

– Ничего мне не сигналит! – закончил Савка свой рассказ.

– Насколько я понял, ты хочешь навести справки об отце. Это нелегко. Если погиб – скорее ответят. А если пропал без вести, тогда устанешь дожидаться. Откуда отец призывался?

– Он не призывался. Служил на Северном флоте в таком же звании, как и вы… Был комиссаром.

– Ну, комиссаров теперь нет. Ладно, – сказал замполит. – Пошлем запрос, но скорого ответа не жди. Сам знаешь, какая идет война. Не до переписки.

Щедровский глянул на часы, потом на небо, вдоль которого распускался павлиний хвост полярного сияния. Шумел черный лес.

– Комиссар Огурцов… Кажется, я его знал. Да, встречались однажды на конференции. – Щедровский вдруг снял перчатку и подал Савке теплую ладонь. – Беги в кубрик. Уши отморозишь.

Утром, после умывания в ледяных прорубях, юнги обычно толпились в кубриках возле расписания занятий, еще красные с мороза, запыхавшиеся от беготни по сугробам. Обсуждали предстоящий день.

– Первый урок – служба погоды, Зайцев ведет.

Метеорология, тайны стихий… Лейтенант Зайцев, щеголеватый, чуточку язвительный, интересовал юнг сам по себе, но и предмет свой вел интересно.