Мальчишка в сбитом самолете

В общем, до осени все не то чтоб успокоились — зажались как-то, малость закаменели. Квартиру новую осваивали. Отец про училище военное поговаривал. Дядька советовал на сержантскую школу нацелиться, потом, дескать, легче привыкать. Помаленьку все вроде как позабыли про меня, своими делами занятые, а я вроде как свободный от всего, как птичка вольная: иди куда хочешь, делай что вздумаешь. Только вот делать-то я ничего не умею, и идти мне некуда. Там — станция, тут — пустой стадион, вон — клуб. В местном музее тысячу раз был, все кости, чучела и картины, камни и кольчуги видел-перевидел. Всю округу на велике объехал, все старые интересные книжки в библиотеке за пять лет перечитал, а новых было мало, их еще нужно успеть раньше других схватить. Поневоле вечером к своему дареному Пушкину возвращаешься, душой успокаиваешься, летишь куда-то в дальние светлые дали.

А осенью неожиданно повестку из военкомата вручили, как по затылку стукнули. Потом, как водится, проводы на рассвете. Без гармошки, конечно, и песен пьяных. На станции нас построили, пересчитали, в теплушки погрузили. Вдохнул я знакомый запах вагонной пыли, старых нар, сел, бросил мешок в угол и загрустил.

— Эй, московские, по мамке скучаете? — послышался веселый голос, и новобранцы подняли головы. В вагон, сопя, влезал плотненький круглолицый парень в шинели и шапке, с большим чайником в руке, с вещмешком за плечами. — Не скучайте. Утром завтрак будет, в обед — обед, а пока разбирайте сухой паек, получайте ложки, кружки, котелки! И главную солдатскую заповедь запоминайте: больше ешь, держись поближе к кухне и меньше думай! О вас теперь страна заботится. Благодать.

«Московские» спустились с нар, окружили веселого солдатика, который, раздавая кружки-ложки, успел представиться:

— Ефрейтор Рассоха. Можно просто Степка из-под Харькова! До места выгрузки к вам приставлен вместо няньки. Кому какая нужда — спрашивайте.

— Товарищ Росомаха, откуда вы такой взялися? — насмешливо спросил кто-то, и народ хмыкнул, стало как-то полегче на душе.

Товарищ Степка из-под Харькова сказал, что явился он с целины, на которую был призван еще весной. Там он вспахивал ковыли, пил кумыс и теперь завидует нам, салагам, которым служить на полгода меньше, чем он отпашет.

Котелки разобрали, чай разлили по кружкам, хлеб с сыром жевали лениво — не отошли еще от домашнего застолья. Рассоха, привалясь плечом ко мне, тихонько шептал:

— Лениво кушают. Ничего, скоро всё сметать будут после строевой. А ты, московский, правильный котелок взял, круглый. Все вон плоские расхватали, а ты пока чухался, тебе круглый достался, старинный. В него каша из полевой кухни точно попадает, а в эти — мимо. А тебя как зовут?

— Леонов. Рядовой, необученный.

Но Рассоха меня не услышал, отвалился уже, засопел.

Счастливый.

Паровоз загудел, поезд, вернее эшелон, тронулся. Рассоха проснулся, новобранцы уселись на нарах, грустно глядя, как за открытой вагонной дверью убегает, пропадает на три невыносимых года родная подмосковная сторона. Чтобы разогнать тоску, просим веселого Рассоху рассказать, что там, в армии, хорошего, как деды молодых угнетают и как с ними бороться.

Парень вздохнул, посопел своим носом-картошкой:

— Какие там деды! Их вчера по тревоге подняли и — айда. Остались одни второгодки да мы, зеленые.

— И куда их, на ученье?

— Говорят, помогать одной братской стране, Венгрии, что ли, у них там что-то стряслось, бунт какой-то, — нехотя отвечал Рассоха, предупредив, чтобы не болтали лишнего и готовили свои котелки — скоро обед будет.

Котелки, котелки! Куда хоть едем-то, в какие края? Рассоха молчит: секрет, сами увидите. Увидим.

День прошел, ночь простучали колеса. Утро. Рассоха откатил в сторону дверь. Вроде южнее мы переместились. Небеса синее, поля чернее. Пропали березки-осинки, темные избы, заборы, пошли беленые хаты, плетни. А вон и трубы горелые торчат, стена кирпичная с закопченными выбитыми окнами, не скоро пропадут следы проклятой войны.

Эшелон притормаживает, визжат колеса. Полустанок, тетки в белых платочках с кринками.

— Подставляй котелки, молочко принесли мамаши! — кричит нам Рассоха и высовывает голову в дверь. — Эй, бабоньки, там моей Анны Петровны, случайно, нету? Привет ей передавайте! От хлопчика Степки, что на целине был!

Эшелон быстро набирает ход. Бабоньки остались с полными кринками, а мы без молока. Рассоха смотрит на меня счастливыми глазами:

— Наши, по лицам вижу: наши! И места мои родные. Там мы в самолеты с пацанами играли! Во-он, видишь, труба дымит!

Господи, боже ты мой! Неужели это те самые места, где я тогда мальчишкой замерзал в немецком самолете! Проехали, промелькнули. Может, те, а может, другие…

Старшина и портянки

Наша растрепанная команда вылезает на конечной станции. Растерянно оглядываемся по сторонам. Вдали зеленеют горы, плывут облака. На перроне стоит мужик в странной белой куртке с цветастым поясом, в расписной шляпе, на ногах то ли лапти, то ли ботинки такие кожаные.