Мальчишки-ежики

Как-то, придя после работы домой, Ромка устроился на подоконнике сочинять рассказ о маленьких мальчишках. Он так увлекся, что не заметил, как появился в комнате Самохин. Тот несколько минут возился со своим сундучком, вытащил самоучитель и уселся с балалайкой разучивать песню. Он дергал струны и подвывал:

— По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах…

Пришедшие Ходырь и Шмот, видя сосредоточенные занятия товарищей, решили каждый заняться своим делом: Ходырь принялся выпиливать лобзиком из фанеры рамку, а Шмот вздумал прибить отставшую подметку на ботинке. При этом он напевал:

— Кочергу себе достану,
Чертенят волохать стану,
Почему нет водки на луне?

Громачев умел отключаться, не слышать того, что творилось вокруг. Но на этот раз безголосое пение и стук молотка мешали ему сосредоточиться. Он терял нити мысли, зачеркивал и вновь восстанавливал строки. Наконец, не выдержал, обернулся к шумящим и спросил:

— Вы что, нарочно воете? Это же не пение, а черт знает что!

— Не нравится — не слушай, — ответил Самохин. И громче затренькал, диким голосом затянул:

— Бродяга, судьбу проклиная
Тащился с сумой на плечах!

Чтобы перебить его, Шмот повысил голос:

— Если рожа не побита,
Не похож ты на бандита!

Ромка попробовал заткнуть уши, но и сквозь вату проникали стук молотка и безголосое пение. Обозлясь, он бросил тетрадь и в отместку принялся не читать, а орать стихи:

— Однажды! В студеную! Зимнюю! Пору! Я! Из лесу! Вышел!

Ходырь, слыша это, начал стучать об пол табуреткой и хохотать. А Шмот с Самохиным не сдавались и вопили:

— Пусть она ряба, горбата,
Но червонцами богата!

— Ой, здравствуй, ой, здравствуй, мамаша!..

— Откуда! Дровишки! Из лесу! Вестимо!

«Ярунки» недовольно застучали в стенку: уймитесь, мол, — а позже устроили такой же тарарам у себя.

Прибежал встревоженный комендант.

— Вы что, белены объелись? Прекратите шум! Тут общежитие, а не зверинец.

— И на балалайке уж играть нельзя! — обиделся Самохин.

В следующий вечер Ромка не остался в общежитии, а, надев новый костюм, поехал на Фонтанку, в журнал «Резец».

Был седьмой час. В коридоре и в большой комнате редакции толпились группами пожилые и молодые поэты. Многие из них, видно, приехали прямо с работы, так как были в спецовках, в промасленных куртках, кожанках. Они группками курили, делясь новостями, спорили, вполголоса читали приятелям стихи.

Ромка здесь никого не знал. Прижавшись к стенке у окна, он с любопытством смотрел по сторонам и прислушивался к разговорам. К нему подошел чубатый парень в кожанке и спросил:

— Новичок? Стихи сочиняешь?

— Сочиняю.

— А ну-ка прочти.

Ромка смущенно полистал тетрадь и прочитал два стихотворения.

Парень выслушал его, пощипал себя за верхнюю губу, на которой проступали черные усики, и сказал:

— А знаешь — ничего… Есть в тебе искорка. Правда, попадаются и подражательные строки. Будем знакомы… — Он протянул руку и представился:

— Вадим Двоицкий — поэт и технолог… топтатель дорог, читатель вывесок.

Ромка назвал свою фамилию и, показав на толкущихся в коридоре, спросил:

— А кого они ждут?

— Стихоправа. Ярвичем его кличут. По профессии он хирург, но по вечерам стихи по косточкам разбирает. Понимающий мужик, хотя сам не печатается.

Вскоре появился человек среднего роста с потрепанным портфелем. Сняв пальто, он повесил его на гвоздь у стола, пригладил рыжеватые вьющиеся волосы и веселым голосом окликнул:

— А ну, налетай, которые тут поэты!

Начинающие поэты стали заполнять комнату, рассаживаться вокруг стола. Громачев устроился с новым знакомым на подоконнике.

Ярвич вытащил из портфельчика несколько тетрадок и пачку листков. Покопавшись в них, спросил:

— Никодим Безбрежный сегодня присутствует?

— Не столько присутствую, сколько трепещу, — отозвался лохматый парень в потрепанном плаще.

— Отобрал я вот эту стишину, — сказал Ярвич. — Она показалась мне лучше других, но и в ней есть недостатки. Прошу примечать.

Носатое лицо «стихоправа» было неказистым: лоб и щеки покрывали розоватые бугорки, словно его искусали комары. Зато стихи он читал отменно. Даже слабые строки слушать было приятно.

— Стишина звучит, — закончив чтение, сказал Ярвич. — Но кто в ней что уловил? Сознавайтесь!

Поднялось несколько рук. Начинающие поэты принялись разбирать «стишину». Один сказал, что в ней не всюду выдержан размер и словарь не новый — попадаются штампы, — другой отметил, что природа не отвечает настроению поэта, третьему образы не понравились, показались вычурными, он ратовал за пушкинский стих.

Резюмируя высказывания, любуясь каждой деталью, отмечая недостатки и достоинства, Ярвич разобрал «стишину» по косточкам. Он умел хвалить с улыбкой и критиковать с такой доброжелательностью и уважением, что на него трудно было обидеться.