Мальчишки с улицы Пала

Войско тотчас перестало переговариваться и шептаться. Все взяли под козырек, а перед фронтом навытяжку застыл Бока, тоже с поднятой рукой. И в бедняге Немечеке в этот момент проснулся рядовой. С усилием приподнялся он с бруствера, пошатываясь, встал «смирно» и отдал честь, приветствуя того, по чьей вине так тяжело заболел.

Фери Ач ответил на приветствие и удалился, унося с собой оружие. Он был единственный краснорубашечник, которому было дано такое право. Остальное оружие – знаменитые копья с серебряными наконечниками, многочисленные индейские томагавки – кучей лежало перед сторожкой. А над фортом номер три реяло отбитое у врага знамя: Гереб отнял его у Себенича в самый разгар боя.

– И Гереб здесь? – широко раскрыв глаза от удивления, спросил Немечек.

– Здесь, – выступил вперед Гереб.

Белокурый мальчуган вопросительно взглянул на Боку.

– Да, здесь. Он загладил свою вину, – ответил Бока. – И я возвращаю ему звание старшего лейтенанта. Гереб покраснел.

– Спасибо, – сказал он.

И тихо добавил:

– Но…

– Что еще за «но»?

– Я, конечно, не имею права, – смущенно продолжал Гереб. – Это дело генеральское, но… я думаю… ведь Немечек, кажется, все еще рядовой.

Все затихли. Гереб был прав: в треволнениях дня как-то позабылось, что тот, кому они трижды всем обязаны, до сих пор остается рядовым.

– Ты прав, Гереб, – промолвил Бока. – Но мы это сейчас поправим. Произвожу… Но Немечек перебил его:

– Не надо, не хочу… Я не для того спешил… Не за тем сюда пришел…

Бока сделал строгий вид.

– Не важно, зачем ты пришел, – прикрикнул он на него, – а важно, что ты сделал. Произвожу Эрне Немечека в капитаны.

– Ура! – дружно закричали все, отдавая честь новоиспеченному капитану.

Под козырек взяли и лейтенанты, и старшие лейтенанты, а раньше всех – сам генерал, откозырявший так четко, словно рядовым был он, а генералом – белокурый малыш.

Никто и не заметил, как худенькая, бедно одетая женщина поспешно пересекла пустырь и внезапно очутилась перед ними.

– Господи Иисусе! – воскликнула она. – Ты здесь? Так я и знала!..

Это была мать Немечека. Бедняжка даже расплакалась: уж где только не искала она своего больного сынишку! Сюда она заглянула расспросить мальчиков о нем. Все обступили ее, стали успокаивать. А она закутала сыну шею, завернула его в свой платок и понесла домой.

– Проводим их! – воскликнул молчавший до тех пор Вейс. Эта мысль всем понравилась.

– Проводим! Проводим! – зашумели ребята и мигом собрались в дорогу.

Побросав военную добычу, все гурьбой высыпали в калитку вслед за бедной женщиной, которая спешила домой, прижимая к себе сына, чтобы хоть немного согреть его своим теплом.

На улице Пала провожатые построились в колонну по два и так двинулись за нею. Уже смеркалось. Зажглись фонари, и витрины лавок бросали яркий свет на тротуары.

Спешившие по своим делам прохожие порой на минуту останавливались, поравнявшись с этой странной процессией. Впереди с заплаканными глазами торопливо шла худенькая белокурая женщина, прижимая к себе ребенка, закутанного до самых глаз в большой платок, а за ней по два в ряд четким военным шагом маршировал отряд мальчиков в одинаковых красно-зеленых фуражках.

Некоторые зрители улыбались. Другие подымали ребят на смех. Но они ни на что не обращали внимания. Даже Чонакош, который в другое время сейчас же самым решительным образом заставил бы замолчать насмешников, спокойно шел вместе с остальными, отвечая полным равнодушием на выходки развеселившихся подмастерьев. Дело, которое делали мальчики, казалось им таким серьезным, таким священным, что и самый бесшабашный сорванец на свете не вывел бы их из равновесия.

А у матери Немечека своих забот было довольно, чтобы еще думать о сопровождавшем ее войске. Но у домика на Ракошской ей волей-неволей пришлось остановиться: сын заупрямился и ни за что не хотел расставаться с товарищами не попрощавшись. Высвободившись из материнских объятий, он встал на ноги и сказал им:

– До свидания.

Они по очереди пожали ему руку. Ручонка была горячая. Вслед за тем малыш исчез вместе с матерью в темных воротах. Где-то во дворе хлопнула дверь, засветилось окошко. И все стихло.

Мальчики поймали себя на том, что стоят, не трогаясь с места, и молча смотрят на светлое оконце, за которым в эту минуту нашего маленького героя укладывали в постель. У кого-то вырвался горестный вздох.

– Что-то будет? – сказал Челе.

Двое – трое, отделившись от остальных, побрели темной уличкой к проспекту Юллё. Вот когда они устали так устали! Сражение вконец измучило их. На улице дул сильный ветер – свежий весенний ветер, который нес с гор холодное дыхание тающих снегов.

Вслед за первой группой двинулась и вторая. Эти пошли вниз, в сторону Ференцвароша. Наконец у ворот не осталось никого, кроме Боки да Чонакоша. Чонакош все переминался с ноги на ногу, дожидаясь Боку, но, видя, что тот не трогается с места, скромно осведомился:

– Идешь?

– Нет, – тихо ответил Бока.

– Остаешься?

– Да.

– Тогда… до свидания.