Мальчишки в сорок первом

Пока я собирался с мыслями, девчонка рванулась от меня, хотела бежать, но упала. «Думала, что я хлеб отнять хочу», — догадался я. Есть такие люди, что от голоду и убить могут. Это страшные люди. До войны никто не знал, что они такие. Когда людям очень плохо, они все на виду, не маскируются.

Возле Цыганского переулка^[10] посреди улицы лежал человек Когда я шёл в булочную, его не было. Теперь это случается: идёт-идёт человек и упадёт от слабости. Полежит немного и замёрзнет совсем, насмерть.

Я окликнул лежащего. Он молчал.

— Наши немцев разбили под Москвой! Наши наступают! — закричав я, глотая мороз.

Человек не ответил, не шевельнулся. «Уже помер, — понял я. — Если бы хоть чуть жив был, то сразу бы отозвался».

ПЕРЕЕЗД

Мы очень экономили дрова. Буржуйку топили только когда еду готовили или когда было нестерпимо холодно, но всё равно печурка быстро «съела» чуть не все наши стулья, кухонный стол, старый диван...

— Надо нам перебраться, — сказал как-то, вернувшись с завода, папа, — а то нашу квартиру не натопишь.

В тот же вечер за папой с завода пришла машина. Грузовик, потому что все легковые на фронт взяли.

— Директор просил вас теперь же прибыть, — сказал папе шофёр. Папа собрался ехать на завод. Он теперь там и ночует, и паёк получает.

— Совсем не видим тебя, — огорчилась мама. — Стукнет бомба — и не встретимся больше.

— Не стукнет, — отозвался папа и остановился у двери. — А может, воспользоваться машиной и отвезти вас к Варваре?

Срочно собрали мы самое необходимое и, даже не попрощавшись ни с кем, отправились в путь.

Дом тёти Вари был всего в двух остановках от нашего. Машина быстро довезла нас до места.

— Здесь и перезимуем, — сказал папа и снял шапку. Комната была малюсенькая, с одним окном. Тётя Варя, папина сестра, с которой летом мы жили на даче, принесла охапку дров и стала растапливать буржуйку. Она била кремнями друг о друга, но искры хорошей не было и шнур не загорался. Папа достал зажигалку и протянул тёте Варе. Со спичками туго, и зажигалки — дороже золота.

— Дарю. А себе сделаю новую, — сказал папа.

В печке потрескивали дрова. Мама выкладывала из чемоданов бельё. За окном густел вечер.

Я зажёг коптилку. Жёлтый мотылёк забился на столе. В комнате стало уютнее.

— Освоитесь немного — заходите к нам, — сказала тётя Варя и вышла, прикрыв за собой дверь, которая вела в другую комнату.

В той комнате никто не жил и в следующей — тоже. Они были большие, и в них стоял мороз. Тётя Варя с Борькой перебрались в крайнюю, такую же, как наша, маленькую комнату. Муж тёти Вари до войны работал геологом. Куда он только не ездил! В Сибирь, на Диксон, на Кавказ... Искал там полезные ископаемые. Теперь он на фронте. От него давно нет писем. Может, он уже и погиб...

Мама развернула одеяло. В одеяле — эмалированное ведро. В нём главное наше богатство — капуста, солёный капустный лист. Тот, что я собирал в поле. Была почти целая бочка. Осталось полведра. Зелёные полоски окаймлены белым льдом. Надолго ли их хватит?.. Больше никаких запасов у нас нет.

ОДНАЖДЫ УТРОМ

В углу комнаты что-то захрипело. Стоп! Да это же радио! Я поспешно высвободил голову из-под одеяла. Радио теперь работало только в особо важных случаях. Что-то сообщат? Может быть, наши в наступление перешли? Или нормы прибавили?

На другой кровати лежала мама. Она тоже прислушивалась к звукам, доносившимся из чёрного рупора с надписью «Рекорд». Лицо у мамы маленькое, будто у девочки. Волосы на висках побелели и, будто из соломы, топорщатся. Волосы как барометр: если человек хорошо себя чувствует, то они сами красивыми делаются.

Я повернулся. Заскрипели пружины.

— Тихо, Вовик! — прошептала мама.

— Говорит Ленинград! — донёсся из репродуктора радостный голос. Наступила пауза.

Я соскользнул с кровати и босиком подбежал к репродуктору. Стал крутить железный кружочек громкости. Бесполезно.

— Наверное, отключили, — вздохнула мама, но тут радио снова заговорило.

Пол был холодный как лёд. Я вставал то на одну, то на другую ногу и слушал, не сходя с места.

«...Отдел торговли Ленгорисполкома, — послышался голос из репродуктора, — принял решение с двадцать пятого декабря увеличить нормы выдачи хлеба...»

Диктор снова повторил сообщение. Я дрожал от радости и от холода.

— Вова, не стой на полу! — спохватилась мама и стала одеваться.

Я юркнул под одеяло. От холода, а может, больше от волнения меня всего трясло.

Поверх серого шерстяного платья, в котором мама спала, она надела большой мохнатый халат, потом пушистую длинную кофту, на неё — ватник. И стала полной, как до войны.

«Теперь мы обязательно выживем, — подумал я. — Раз уже стали прибавлять нормы — значит, самое грудное позади. Ведь было всего по сто двадцать пять граммов, а теперь...»

— Значит, папа будет получать триста пятьдесят, а мы по двести. В общей сложности на троих семьсот пятьдесят граммов хлеба, — сказала мама и улыбнулась. От улыбки лицо её стадо незнакомым и странным. Мама уже давно не улыбалась.

Мне очень хотелось есть. Немного отогревшись, я вылез из-под одеял и сунул ноги в валенки.