Мальчишник

Мордасов отбежал к дверце вертолета и крикнул:

— А чистят ее с хвоста… Руки коротки меня снимать! А я вот тебя сниму. И немедленно, сейчас же! Сдай дела Герману Дичарову, а сам залазь в вертолет. Дичаров, останешься за начальника партии. Всем ясно?

— Начальником партии я не хочу быть, — усмехнулся Герман. — Хочу сразу стать начальником экспедиции. Вот приеду в Саранпауль и займу твое место. Готовься…

— Отставить шутки! — рявкнул приободрившийся у вертолета Мордасов.

— А я пока не закончу работу, из гор не выйду, — сказал Коркин.

Мордасов одной ногой встал на скобу под дверью и произнес поспокойнее:

— А продукты что не выгружаете? Может, не нужны? Тогда я их обратно увезу.

Герман влез в вертолет и через рогатую голову лося стал подавать Александру Григорьевичу и Вениамину мешки с сухарями, фанерные ящики с макаронами и консервами.

Коркин вспомнил про Леву — куда запропастился? А тот — легок на помине — переходил со стороны лагеря ручей, и за спиной у него был разбухший рюкзак, а в руках бился, повизгивая, подросший за лето Захар.

— Куда собрался? — спросил Коркин, уже догадываясь о Левиных намерениях.

— В теплые края, — осклабился Лева. — Не климат мне здесь, начальник.

— Через месяц все вернемся.

— Фьюить! — присвистнул Лева. — За месяц тут копыта откинешь. Дуба дашь. В ящик сыграешь. Зима-то не сегодня-завтра грянет.

— Что ты его уговариваешь? — крикнул из кабины Герман. — Пусть катится. Чище воздух станет.

Маша тоже сходила за рюкзаком. Коркин сказал ей подчеркнуто громко, чтобы и Мордасов слышал:

— Прилетишь в Саранпауль, сразу же позвони участковому милиционеру. Пусть немедленно бежит на аэродром и составит акт на лося… В Саранпауле не задерживайся. Нечего тебе там делать. Первым же теплоходом — домой О нас не беспокойся. Все будет хорошо. Ну, давай! — И Коркин обнял Машу за плечи.

— Что, и Маша улетает? — выпрыгнув из вертолета, удивился Герман.

— Надо ей, — подтвердил Коркин.

— Тогда, Маша, маленькое порученьице тебе. Брось в городе в почтовый ящик. — И Герман вытащил из нагрудного кармана смятый замусоленный конверт, по его виду можно было предположить, что Герман таскал письмо не меньше полутора месяцев. — А если кто будет справляться обо мне, отвечай: жив, здоров и нос в табаке!

— Ладно, — невесело улыбнулась Маша.

Груз уже весь был на земле, а Мордасов и Лева — в вертолете. Подсадили туда и Машу с рюкзаком. Кто-то закрыл изнутри дверцу.

Коркин, окликнув летчика, попросил:

— Сделайте, пожалуйста, посадку у горы Ялпинг-Кер. Там у нас образцы. Забрать надо.

— Не могу, друг, — покачал головой летчик. — Горючего в обрез, едва до Саранпауля дотянем. В другой раз заберу.

Коркин ушел из-под винта. Взревел мотор. Закрутились лопасти, догоняя друг друга. Выпрямились. С каждой секундой лопастей становилось как бы больше и больше, пока, наконец, не слились они в сплошной круг, сотканный из прозрачной голубоватой дымки. Вертолет дрогнул, оторвался от земли и, косо набирая высоту, полетел в сторону холма — будто ветром относило. В круглом иллюминаторе мелькнуло лицо, но уже нельзя было разобрать, чье оно — то ли Машино, то ли Левино. А может, Мордасов выглядывал.

Вертолет скрылся за холмом, а четверо на земле все еще молча стояли среди разбросанных мешков и ящиков. О чем они думали?

2

С тысячеметровой высоты, на которой летел вертолет, горы представлялись невиданно прекрасными. Деревья, кусты, мхи, камни слились на их склонах в сплошной яркий ковер; от красок пестрило в глазах — алые, багряные, желтые, зеленые, сиреневые, фиолетовые; в глубоких складках сверкали голубым и белесым осколки озер, речек и ручьев.

Через полторы-две недели эту празднично-нарядную землю засыплет снегом, и уже до весны он больше не растает. Сколько Маша помнит, еще не было случая, чтобы снег здесь выпал позже двадцатого сентября.

Управятся ли к этому сроку там, внизу? Успеют ли?.. К чему задавать глупые вопросы? Ведь сама знает — не успеют! Их еще на Каталомбе ждет работа… Николай не уйдет из гор, пока не сделает все, не уйдет!

Маша смотрела через круглый иллюминатор на землю и уже не видела ни багряных березок, ни зеленых елей, ни голубых осколков воды — видела лишь один белый снег — белым-бело — и серыми точечками бредущих по нему людей в оледеневших одеждах… Идут, падают, снова поднимаются. Четверо их. Лица обметаны куржаком, руки скрючены от холода…

Недоброе предчувствие сдавило Машино сердце, и в ту же секунду она услышала в себе и другое — сильный толчок, такой сильный, что не выдержала, ойкнула, закусив губу, и предчувствие чего-то страшного и неожиданная боль, одарившая не испытанной доселе радостью, слились в одно чувство, в одно желание — жить, жить, любить и быть любимой и счастливой!

В вертолете стоял такой шум, будто сверху, как по железной бочке, колотили молотками. Сквозь этот шум Маша уловила за спиной какое-то движение и обернулась.

В дверях пилотской кабины стоял Мордасов и, размахивая руками, показывая на лося, что-то кричал на ухо летчику-грузину. Тот пожал плечами, отвернулся к окну и стал смотреть на землю. Вертолет круто пошел на снижение.