Мальчишник

ОНА: Мишка! Не может быть!

— Может.

* * *

А может, ошибаюсь?..

ЧТО ЛЕВЕ НЕ УДАЛОСЬ

Леве не удалось нарисовать портрет матери. О неудачных попытках знала Маргарита. В младших классах сидела за одной партой с Левой. Позже Лева сидел с Юрой Трифоновым. Когда Трифонова в доме и в школе не стало, Лева сел за парту с Олегом Сальковским — Мужиком Большим. Но дружеские отношения с Маргаритой не прерывались. Лева давал Маргарите читать свои романы «Полет на Красную Звезду», «Пещерный клад». Маргарита на собственный страх и риск показала Левины рисунки художнику Николаю Жукову. Жуков пригласил Леву к себе в мастерскую, но Лева наотрез отказался идти. Разговор Левы с его тетей Любой (Бубой).

— Дай мне волю, — сказала Буба, — я бы каждый день колотила тебя палкой за то, что ты не желаешь учиться рисовать!

— Мне эта музыка уже давным-давно знакома и успела надоесть! — недовольно, но весьма мирным тоном пробурчал Лева.

А на Маргариту Лева даже рассердился за самовольство в отношении Жукова.

Когда мы теперь разговаривали с Маргаритой, я ей сказал:

— Мастер и Маргарита.

Она засмеялась — темноволосая, темноглазая, с правильными чертами красивого лица; летом неизменно ходила в белых перчатках.

Лева в дневниках суров с Маргаритой. Но, очевидно, у каждого Мастера должна быть своя Маргарита, пусть даже и не осознанная им.

Портрет матери Леве не удавался. Я думал — почему? В чем причина? Теперь, кажется, догадываюсь, в чем дело: Левке не свойственны были открытость чувств, простота, раскрепощенность. Никакого барахтанья и кудахтанья, ясно! Вечная целенаправленность, стремительность. Даже походка была стремительной: он, небольшого роста, сутулясь, шагал пружинистым шагом. Широким. Портфель держал не около бедра, а на вытянутой руке впереди себя, впереди своих широких стремительных шагов. Он всегда спешил, точно помнил о быстротекущем, уходящем времени. В письме с фронта, в котором в своей краткой манере написал, чтобы мать берегла себя для него и для нее самой, он сказал все. Он не мог раскрыться до конца, когда пытался создать ее портрет. Не мог выразить до конца отношение к ней. И бумага «пищала», не шла на обман. Это было преградой между ним и куском ватмана. Когда началась война, Лева произнес фразу, в момент сильной бомбежки Москвы. Фраза поразила Юру Трифонова: «Знаешь, кого жалко? Наших мамаш…» Юра запомнил ее, и через тридцать пять лет вписал в свою книгу и произнес фразу не кто-нибудь, а собственно Лева. Так, как рчо и было.

Знал ли Левка полную биографию матери? Я не уверен. Даже думаю, что нет, не знал. Мы прежде не углублялись в подробности жизни родных, в их прошлое. Мы все-таки прежде всего были поглощены своими заботами. Мне, например, вовсе не было прежде известно, что, когда мой отец работал еще в Крыму и ведал артиллерийскими складами, в него стреляли, ночью: кому-то понадобились ключи от складов, а значит, снаряды. Что он написал несколько брошюр по проблемам сельского хозяйства Крыма: я их уже теперь случайно обнаружил в алфавитном каталоге Библиотеки имени Ленина. Что летал в Ташкент, расследовал таинственное дело: у одного ученого, работавшего над проблемами оживления, утонул сын. Ученый ввел ему собственного изготовления препарат и остановил процесс тления. Ученого, кажется, хотела убить жена, из религиозных побуждений. Ничего точно не знаю, никогда не интересовался. Как, например, Юре Трифонову мало что было известно о его отце. «И я полез в архив…» — скажет Юра. Свой школьный дневник Юра начал с 1937 года, то есть с того года, когда дни его «начали переливаться в память», но в память еще детскую. Лева Федотов завел дневник с 1935 года. Всего было пятнадцать общих тетрадей, тоже с фабричной маркой «Светоч», а на задней обложке каждой напечатано: «Продажа по цене выше обозначенной карается по закону» — в то время такие тетради были дефицитом. Из Левиных пятнадцати дневниковых сохранились четыре: V, XIII, XIV и XV неоконченная, последняя; годы — 1939-й, 40-й и 41-й.

Историю жизни Левиной матери я узнал теперь уже от нее самой, в те дни, которые проводил возле нее в больнице. Мы беседовали часами. Разве можно было в детстве беседовать часами с родными? А я теперь беседовал с Левиной матерью, и она рассказывала мне о себе.

Выросла в большой семье, где было восемь детей. Работать начала с 12 лет. Определили ее в мастерскую дамских шляп мадам Хуторянской подручной к мастерице: подбирала по цвету нитки, ленты, соломку, красила птичьи перья. С тех пор началась трудовая деятельность. В 1911 году уехала в Париж, к старшей сестре Любе, находившейся в эмиграции.