Маленькая хня

Машка кожей чувствовала, что в каюте, кроме нее ичифа, есть еще какие-то люди. Так оно и было — Машка узнала об этом позлее. Они сидели на диване, огибающем буквой «Г» журнальный столик, пили кофе и дивились очевидной Машкиной невменяемости. В тот же день все узнали, что старпом после ее ухода сказал: «Ну вот, бля, какое-то дэбэ прислали». Еще бы: Машка, не моргая, смотрела чифу в подбородок (точка над полюсом шара, неправильно угаданная ею как источник возможной информации) и, не отвечая ни на один вопрос, молча и настойчиво протягивала свои документы ему в глаз. Старший помощник уворачивался, не имея возможности отъехать с креслом подальше, и в конце концов вызвал хозпома, чтобы тот отвел «эту дэбэ» в ее каюту.

Хозпом, кстати, сразу догадался, что новенькая буфетчица заполуча полярный конъюнктивит, опалив себе сетчатку, но почему она не отвечает на вопросы, не понял. Из-за конъюнктивита ее на два дня освободили от работы: заживать. А потом она заговорила.

Вечером глаза почти не болели, да и спать Машке уже, само собой, не хотелось. К тому же ледокол, весь день тихо простоявший во льдах в ожидании чего-то, для новой буфетчицы непонятного, на ночь глядя содрогнулся, сдал назад, а затем с металлургическим грохотом попер спасать застрявшие суда. Машка сходила на ужин, познакомилась с девчонками (нас на ледоколе оказалось много — аж 9 штук), встретила по дороге дневных знакомцев — пилота и гидролога, чуток посидела с ними в каюте последнего, но, как девушка благовоспитанная, прекратила общение из-за неприличного уже времени. Вернувшись в свою каюту на нижней палубе, где скрежет корпуса об лед был абсолютно невыносимым (мы все давно привыкли к нему, и потом, до самого окончания рейса, просыпались от раздражающей тишины, когда ледокол вдруг выходил на чистую воду или вовсе никуда не двигался), Машка решила покурить и открыла иллюминатор.

И тут восприимчивую Машкину натуру потрясло. В буквальном смысле слова. Глядя в иллюминатор на фееричное зрелище, она от возбуждения начала клацать зубами и нервно дергаться.

Черное небо, по которому быстрыми молниями носятся лучи прожекторов, инопланетный пейзаж — картина впечатляющая. Вы знаете, у льда нет цвета, потому что цвет — это что-то плотное, а разбуженные ледоколом глыбищи, поднимаясь над водой, светятся в глубине изломов рубинами, изумрудами, аквамаринами и золотом, в наивысшей точке кипения достигающим невозможного по красоте оттенка. Машка чувствовала себя жадным карликом, угодившим в шкатулку с драгоценностями Снежной Королевы с единственной целью: нахапать побольше. Она вылезла в иллюминатор почти по пояс и глядела назад, где разрозненные фасолинки каравана рождали несоразмерно толстые голубоватые лучи, которые то и дело вспарывали небо, а упав с высоты, множили сокровища. Влияние лучей на содержимое шкатулки было бесспорным: стоило краешку луча коснуться льдины, как та рассыпалась самоцветами. Красота была невыносимая. Холода Машка не чувствовала. Сигарета куда-то делась.

Эстетический Машкин восторг был полностью снивелирован наикрепчайшей пощечиной, от которой Машка взвыла, дернулась назад и, стукнувшись затылком об иллюминатор, злобно оглядела передний план в поисках кому дать сдачи. Разумеется, за бортом никого не было, лишь оседающая льдина толщиной метра в четыре, а высотой... Вывернувшийся из-под ледокола пятиэтажный дом, встав на дыбы, медленно заваливался плашмя по направлению к корме. Он мимоходом чиркнул Машку по щеке и в паре метров от ее иллюминатора тиранулся о борт ледокола так, что судно развернуло градусов на 25.

От толчка ледокола Машка упала на диван, а потом принялась ржать. Она ржала так, что нечаянно писькнула в трусы. А представив, как кто-нибудь заходит утром в ее каюту и видит на диване стоящий раком труп, у которого абсолютно — ну начисто! — нет башки, стала даже подвизгивать. Отвеселившись, Машка слезла с дивана, прошлепала к зеркалу и тут же не на шутку огорчилась: вся правая щека — саднящая, кстати, все сильнее — сочилась кровью.

Понятное дело, что когда в полвосьмого утра капитан случайно, выходя из ЦПУ, куда зачем-то спускался перед завтраком, встретил в коридоре доставленное вчера Дэбэ (чиф поделился впечатлениями), у которой половину лица занимала ностальгически знакомая болячка, похожая на те, что лично у него в детстве бывали на коленках и локтях, он очень удивился. Старпом ничего не говорил о том, что у Дэбэ снесено полрожи.

— Что у вас с лицом? — спросил мастер.

— А, это мне ночью льдиной покарябало, — сказала Дэбэ, которая, кстати, понятия не имела, с кем разговаривает: ни на одном капитане торгового или любого другого флота (кроме ВМФ) не написано, что он капитан, их уже опытные люди по экстерьеру отличают, да и то, бывает, ошибаются.

— К-как это льдиной покарябало? — даже начал заикаться незнакомец, безошибочно догадавшись, что новая буфетчица вылезала на ходу в иллюминатор по самые яй... то есть, по сих пор.