Маленькая ночная музыка

— Ну да, речь идёт о Савве Крыстанове, разумеется, о нашем досточтимом друге дома. Почему у меня к нему такое ироничное отношение? Простите, я не терплю ничего фальшивого — ни фальшивых тонов в музыке, ни фальшивых людей в жизни. «Прошу вас, извините, не будете ли вы столь любезны, ах, подождите, позвольте зажечь вам сигарету…» Тьфу! А на самом деле — скрытный донельзя, ловкач! Лиса с душой шакала в овечьей шкуре. Как он волочился за учительницей, хитрец! Мелким бесом рассыпался, как же! Но она на него ноль внимания, недаром настоящие женщины не любят таких: «Ах, будьте добры, извините!» Как попала сюда эта штуковина? Странно! Этого скрягу нельзя назвать рассеянным. Однажды у него оторвалась пуговица от пиджака, было это несколько месяцев тому назад, мы играли в бридж в холле. Так он обратился к дамам: «Разрешите? Это не будет вас шокировать?» И представьте себе, стал ползать по ковру, заглядывать под кресла, будто пуговица была чистого золота!.. И чтоб он потерял свою булавку? Случайно? Ах, пожалуйста, не заставляйте меня смеяться, у меня сейчас не такое настроение!.. Что я хочу этим сказать? Ничего определённого… Мне нужно сперва подумать, отделаться от своего дурного настроения, поужинать хотя бы, а уж тогда!.. Вы, в сущности, не даёте себе отчёта, что уже давно пора ужинать. Давным-давно, можно сказать! Порядочные люди садятся за стол не позже девяти часов вечера, а сейчас — вы только взгляните на часы — на носу уже одиннадцать!

Последний из «домашних» допрошен. Полковник поднимает трубку радиотелефона:

— Есть у вас какие-нибудь предложения, Захов?

В присутствии капитана Петрова он всегда говорит с ним на «вы».

— Пока никаких! — Аввакум пожимает плечами. И, так как на усталом лице полковника появляется разочарованное выражение (приходишь получить кругленькую сумму, и вдруг тебе отказывают), добавляет: — Может быть, не мешало бы подробно ознакомиться с биографиями свидетелей, получить ясное представление о секретной службе инженера, установить кое за кем слежку…

— Вы напоминаете мне, что вода мокрая, а трава — зелёная, — хмуро буркает полковник.

— В этом изменчивом мире существуют, между прочим, и некоторые вечные истины, — со сдержанной улыбкой замечает Аввакум.

Люди ушли, и теперь предметы в комнате покойного выглядят безутешно одинокими. Затем экран внезапно, словно выключенная электрическая лампочка, темнеет, громкоговоритель превращается в безжизненную металлическую коробку, и старый барочный дом как бы погружается в небытие.

ТЁМНАЯ, ХОЛОДНАЯ НОЧЬ

Аввакум выехал на бульвар Заимова, чуть касаясь ногой педали газа. Автоматические «дворники», поскрипывая по стеклу, медленно двигались налево и направо, без особенного усердия открывая взору дорог у, покрытую лениво убегающей вперёд липкой и мокрой тьмой. Затем он проехал под железнодорожным мостом, и, пока он ехал под бетонными сводами, над головой у него прогрохотал, энергично пыхтя, старенький маневровый паровоз. В последнее время Аввакум во сне частенько ездил куда-то в каком-то безлюдном вагоне длинного поезда, тащившегося лениво, часто останавливаясь на неизвестных разъездах, где единственно реальным было солнце, где все утопало в ленивой тишине, оцвеченной серебром солнечных капель, искрившихся на шпалах, на гальке, от которой несло жаром, как из печи, и которая пахла выветрившимся машинным маслом… О эти неизвестные разъезды, забытые среди равнины, погруженные в летний сон; эти сонливые тополя с жухлой листвой, примирившиеся и бесконечно одинокие… И единственный шум — пульс жизни: шипение просачивающегося сквозь вентили пара, спокойное дыхание машины, которая терпеливо и мудро ждёт, чтобы взмахнули флажком, и тогда она потащит вереницу вагонов, позвонков длинного костяка, прицепленного к ней и составляющего смысл её жизни, быть может, к другому неизвестному разъезду среди беспредельной, тихой, посеребрённой солнцем равнины.

За последнее время он часто добирался в своих снах до таких вот уединённых, несуществующих разъездов, часто путешествовал в безлюдных вагонах, открытых вагонах, среди безлюдных светлых равнин. Сидит в тормозной будке, свесив со ступенек ноги, паровоз пыхтит где-то далеко впереди, а земля походит на выскальзывающую из-под рельсов мозаику, составленную из бесформенных пятен.

…Он оставляет мост через Искыр за спиной и правой ногой «выжимает» газ. Ещё и ещё. Стена мрака мгновенно отступает назад. Автоматические «дворники» мечутся, как ужаленные, ночь стучит в стекла невидимыми пальцами, которым нет числа. Восемьдесят, девяносто… Аввакум летит сквозь хаос золотых галактик, среди звёзд, которые непрерывно вспыхивают и гаснут. Ночь, дождливая ночь.

Спящее село, закрытые окна, за которыми царит сон, дома, присевшие вдоль шоссе, словно бесприютные прохожие, задремавшие от усталости. И лишь на площади бессонный фонарь — страж, который охраняет сонный покой и в котором никто не нуждается.