Маленькая повесть о двоих

Он перехватил ее руку, зажал осторожно между ладонями. Вставать и идти сейчас, ехать через стылый вечер, мокрый холод, скользкий ветер — пуще неволи!..

И когда поезд тронулся, он задержался рядом с проводницей в открытой двери, высматривал Дануту до тех пор, пока можно было видеть. Данута не шевелилась, запахнулась глубже в пальто, придерживала у лица кончики поднятого воротника. И ему не казалось, он мог ручаться: чем больше они отдалялись друг от друга, тем сильнее ее лицо отсвечивалось растерянностью, недоумением и тревогой.

Последние улицы и дома, первые перелески слились в один длинный серый забор. За ним остались город, Данута и прощание, обеспокоившее его.

Кроме них, никого не было возле вагона — никто не задерживался дольше минуты, доказать билет.

«Будь, Сергей, дома долго. Не надо ехать скоро, хорошо?» — «Что-нибудь случилось, Дана?» — «Нет. Мне так очень лучше. Надо».◦— «Я буду писать тебе тогда каждый день».◦— «Это так много, так трудно!» — «И ты по-прежнему не будешь отвечать?» — «Ты знаешь: я очень плохо пишу по-русски. Очень плохо совсем».◦— «Но я не буду ставить оценки».◦— «Оценки? А! Три, два?.. Нет, мне стыдно!» — «Ну тогда я вначале буду переводить твои письма, потом только читать».◦— «Переводить? Как?» — «С твоего плохого русского на хороший!» — «Так неправильно: ты все равно будешь знать!» («Отправляемся!» — крикнула проводница.) — «Дана, я все знаю, а что не знаю — пойму. Ты пиши мне».◦— «Сергей, ты не думай, что я плохая!» — «Пиши, очень прошу — пиши! На любом языке!» — «Я хочу стараться, хорошо?» — «Старайся изо всех сил! Буду ждать!» — «Ты жди!..»

К исходу второй недели от нее не было ни строчки. Зато с другого конца Прибалтики неожиданно пришла открытка от кузины. Она благодарила (?) за день встречи, желала постоянного счастья, здоровья и успехов (что за знаток консультировал ее в традициях русского письма) и сообщала, что приедет скоро на несколько дней, хотела бы его увидеть. Это был сюрприз, близкий к светопреставлению. Он немедленно послал ей фототелеграмму. Каждую букву выписал с невиданной для себя каллиграфической чистотой. Попросил сообщить о выезде подробно: число, поезд, вагон. И встретил ее с торжественной физиономией и букетом хризантем, единственное, что было прилично у незамысловатых подвижников рынка на Цветном бульваре.

Кузина остановилась у подруги, интеллектуально насыщенной филологини, из лета в лето отдыхающей только в Прибалтике. Их обеих можно было бы оставить в полном покое их отношений — нет же, Названцев сдуру предложил поводить по Москве, а подруга не промах — тут же увернулась от проблем повышенного гостеприимства. Развлекать кузину досталось ему.

К архитектуре она отнеслась лишь вежливо. Третьяковку и Пушкинку прошла неспешно, но без остановок и энтузиазма. В музей Тропинина деликатно отказалась пойти, сказав, что предпочитает Оружейную палату (и он вынес испытание «палатными» билетами). Посещение Большого театра и Таганки восприняла как должное (спектакли смотрела с удовольствием). Совсем хорошо отнеслась к визитам в рестораны, где пила весьма недурно для скромной молодой женщины и позволила ему танцевать с собой.

Всякий вечер у него из-за этого всего кончался за час ночи. Ее же еще нужно было и провожать! По счастью, магазинные инструкции кузина получала от подруги. Ему оставалось рыцарски осведомляться, куда она собиралась с утра, и чертить умопомрачительно тщательные схемы, как туда удобнее добраться, а оттуда — в следующий магазин.

Она ни разу не обмолвилась о Дануте. А ему не удавалось нащупать, как подобраться с расспросами. Черт знает, чем может быть начинена эта родственница! Наверняка ей известно об их встречах с Данутой, и будь у нее желание, задание, давно бы заговорила сама.

Перед ее отъездом Названцев заполучил за свои заслуги призвание, что она очень рада их знакомству и времяпровождению, и пусть он только приедет в гости к ним, они с женихом ее будут рады его принять. Идиотка!..

Он писал Дануте, не заваливая ее своим чувством, опасеньями, упреками, намеками или надеждами. Он слал ей полуироничные, запрятанно грустные письма о том, как и чем жил сам и жили вокруг него, здравствуя и процветая, другие. Это были небольшие исповеди его настроения, в каком бы ему хотелось быть, а иногда и удавалось. Дануте писалось легко. И только одно он порвал и переписал наново: сообщая о сошествии на московскую землю святой кузины, он поймал себя на том, что такой стиль мог бы неприятно задеть Дануту. Как неряшливый укол.