Маленькая повесть о двоих

В принципе то, что называли Левым Берегом, летнее лежбище праздных горожан, было лишь неширокой полосой берега, метров тридцать в глубину и по четыреста в одну и в другую сторону от дебаркадера. Над нею носились запахи разогретого песка, ивовых зарослей, горпищеторговских пирожков с повидлом, рыбных консервов «частик» и «бычки в томате», самых дешевых и доступных.

К вечеру густонаселенный пляжный мирок быстро пустел. И тогда из-за кустов возникали зоркие активисты бутылочного промысла, которые стремительно прочесывали брошенные стоянки, позвякивая сумой или мешком.

Здесь хаживали только босиком, снимая босоножки и туфли сразу же, на мостике дебаркадера. И шли, медленно переступая, мягко увязая, с обувью в руках.

Сам берег здесь был крут. В высокую воду сильное течение подмывало его. Рушились с корневищами ивы. Отступая, река оставляла высокие, двух-трехметровые песчаные обрывы. Съезжать по ним на пятках и заду составляло часть общего удовольствия. Но плавать было нелегко — сносило. Желающие поплавать обычно уходили по берегу подальше, повыше по течению, а затем сплавлялись, разглядывая попутно пляж и наблюдая сценки из его бурной жизни.

В полосе наката всегда торчали бутылки, пивные или с так называемыми прохладительными напитками. Чтобы они стали действительно прохладными, их зарывали тут наполовину в песок. Иная волна посильнее вымывала и сносила их в глубину. Бутылки скатывались по наклонному дну так быстро, что поймать их, нащупав под водой ногой, было нелегко. И каждое лето уйма таких бутылок пропадала. Их заносило песком, и, думаю, хранится их со всем содержимым под Левым Берегом предостаточно. На радость археологам третьего тысячелетия.

На задворках Левого Берега опилочной горой возвышался ледник, куда, полагаясь на безвинность моего малолетства, меня посылали за льдом. Обычно рабочие пускали вовнутрь, набирай сам, и я вдруг оказывался, босиком и в трусах, посреди зимы, откуда с такой радостью вылетаешь через минуту обратно, в лето, что и представить невозможно.

По количеству железных бутылочных крышечек на один квадратный метр нет и не было более насыщенного клочка земли. Горки консервных банок, изржавевших до трухи, словно следы таинственной, отшумевшей и сгинувшей цивилизации, еще разбросаны по берегу и под стволами. Их микропирамиды пропитывают песок прахом железа и оживляют воспоминания, казавшиеся уже навеки заснувшими: о солнце, притягивавшемся к Левому Берегу словно магнитом, о внезапных коротких дождях, вдруг покрывавших песок вначале сеткой свернувшихся капель, а затем тонкой корочкой сырого песка, и о людях, которыми дорожил…

Мне кажется, она была совершенна. На женскую красоту всяк сам себе судья и непререкаемый авторитет. И — взрослые о Свете судили, может быть, по-своему. Но общеизвестна и другая истина: об устах младенцев. А мне тогда не исполнилось и десяти. Смею уверить, мальчишки, те самые, кто благоговеет перед танками, самолетами, предпочитает фильмы про войну, относится к своим соседкам по парте и возрасту в лучшем случае снисходительно, эти же самые поклонники техники и загадочных тайн очень чутко, глубоко волнуясь и нестерпимо страдая, воспринимают взрослых женщин, влюбляются в них мгновенно и с безнадежной страстью, но без ослепления, душевного надрыва или угара. Всё видят, всё понимают, и как бы ни приходилось, оценивают справедливо. Вот почему доверяю памяти: все же Света была удивительно совершенна!

Песок, на который она ступала, присаживалась или ложилась, сохранял в следах ее ног и тела особый блеск и особую шелковистость. Уголок одеяла, где она вставала коленями, аккуратно округлыми и нежными, тотчас ярко вспыхивал, как новехонький. И рука сама потом тянулась прикоснуться к нему и незаметно погладить. Ветерок, поплескивающий песком с одежды, уже трижды падавшей с ветвей, и от мелькающих вокруг пяток, возле нее веял бережно и чисто. Пляжные волейболисты, топтавшиеся кружком, подпрыгивая и гикая где-нибудь рядом, метрах в пяти, никогда, как бы случайно, не метили в нее мячом для общего развлечения или заигрывая. Остервенелое солнце, которое караулило каждый шаг, неосторожный взгляд в его сторону, чтобы выжать слезы, и опалявшее нас до головешки, матово отражалось от ее светло-золотой кожи и дружелюбно рассеивалось вокруг, не обжигая и не огрубляя ее.

Света ходила, говорила, как улыбалась, сердилась или обижалась, очень мягко, с неосознанным вниманием к каждому своему следующему шагу, жесту, слову, с предупредительностью ко всему, что ее окружало. От ее ног, когда она шла навстречу или устраивалась на земле, подогнув и сложив их вместе, когда сидела так напротив, исходила как сияние, притягательная сила, сладко и непонятно почему щемившая сердце.

Важно или нет, но она еще была и очень добра: жалела без фальши, воспитывала или советовала без педагогических интонаций, брала и держала тебя за руку, похлопывала по спине неназойливо, умела потрепать, даже подергать за нос необидно, негрубо, а наклонялась к тебе порывисто и гладила с ничем не заслуженной лаской.