Маленькая ручка

Хотя ей случалось на неделе приглашать некоторых из них на студенческие посиделки в свою квартирку в Кане, она никогда не привозила их в Ла Фейер, несмотря на предложения своей матери, которой только того и надо было, чтобы устраивать для дочери ужины, приемы и балы для привлечения народа в ее красивый замок и собственного развлечения. Но Каролина всегда от этого уклонялась, и мадам Перинья не — понимала такой дикости. «Тебя все время приглашают, — сказала она однажды вечером, — а ты не отблагодаришь!» Эта торгашеская фраза рассмешила Каролину.

Правда была в том, что она любила родителей, но не хотела их показывать, сознавая, как много их с ней разделяет. Они приложили все усилия к тому, чтобы сделать из нее чужую себе, и преуспели в этом, вызывая у нее чувство неловкости, от которого ей не удавалось отделаться. Она даже не могла признаться себе без угрызений совести, что ей часто за них стыдно. Она питала к ним привязанность, но иногда ей хотелось сквозь землю провалиться. Когда ее отец, например, публично выражая свою гордость тем, что у него такая красивая дочка, называл ее своим «сокровищем», говоря о ней в ее присутствии, как о кобыле редкой породы: «А ноги-то — чудо, а бабки так и ходят» и так далее, что в устах любого другого, но только не у него, могло звучать шуткой, Каролина приходила в отчаяние. Ей не нравилась и его манера постоянно говорить о своих деньгах и, хотя он и был довольно щедр, угнетать этим остальных.

С матерью было и того хуже. Козочка плохо старела. Находясь в хронической депрессии, с тех пор как ее дочь неделями жила в Кане, и позаброшенная мужем, вечно бывшим в делах и в разъездах, она принялась есть и пить без меры, отчего стала в три раза толще. Озабоченная своим возрастом, она нелепо одевалась, наряжалась не по летам, тратила бешеные деньги, заказывая дорогим портным расставлять слишком короткие платья, открывавшие ее толстые колени и окороковидные ляжки. Одержимость мебелью уступила у нее место одержимости ожерельями, браслетами и кольцами, которыми она себя обвешивала. Муж, все так же стремящийся сделать ей приятное, не затрудняясь выбором и не теряя времени на покупку подарков, систематически преподносил ей все украшения, предлагаемые каталогом «Америкэн Экспресс-Престиж», который ему присылали на дом.

Сраженная наповал, Каролина разглядывала эту ходячую ювелирную лавку, иногда предлагая ей несколько облегчить прилавки, сделать слегка темнее чересчур обесцвеченные волосы, краситься немного скромнее или, под предлогом перемены моды, удлинить юбки, но тщетно. Козочка Перинья, упорная, уверенная в своем вкусе, посылала ее подальше.

Тяжелее всего девушке было выносить мимолетную, но шумную веселость матери, когда та была слегка под градусом. Козочка тогда, особенно если в Ла Фейере были гости, давала волю своим чувствам, щебетала, строила из себя девочку или говорила на жутком жаргоне, находя это забавным. Или же начинала стрелять глазками, объявляла, что сегодня праздник, ставила на проигрыватель танго и хватала присутствующих мужчин за талию, чтобы они с ней танцевали, тогда как Жерар Перинья, радуясь тому, что его Козочка снова в форме, хлопал себя по ляжкам, звучно хохоча.

Каролина тогда исчезала и поднималась к себе в комнату. Она знала, как заканчиваются такие вечера: ее мать, лишившись сил, принималась хныкать, вымазав лицо потекшим гримом, и мужу приходилось взвалить ее себе на спину и отнести спать.

Каролина не выносила мать еще больше, когда та старалась принять достойный вид перед людьми, производившими на нее впечатление. Эта ее манера слащаво разговаривать и отставлять мизинчик, держа чашку с чаем, а потом — бац! — забывшись, утереть рот тыльной стороной ладони! Или когда под конец обеда в ресторане она красила губы помадой — собачий жир-крольчачий зад, — долго строя гримасы перед зеркальцем в пудренице или же, широко раскрыв рот, изучала свои зубы до самых десен, выискивая в них остатки салата и извлекая их кончиком ногтя, тогда как отец, напротив жены, выпучив глаза от натуги, предавался такому же исследованию с помощью сломанной спички.

Каролина перехватывала улыбки окружающих, доставлявшие ей неимоверные страдания. Ей бы хотелось обладать достаточно сильным духом, чтобы не обращать внимания на ужасающее впечатление, которое производят ее родители. Она обвиняла себя в мещанской мелочности, в подлости. Тем не менее она знала, что способна драться, защищая их, если бы на них напали в ее присутствии. Но на них никогда не нападали открыто. Это было хуже: немая насмешка, снисходительность, презрение. Вот почему она предпочитала не показывать своих родителей и не хотела никого приглашать в Ла Фейер.