Маленькая рыбка. История моей жизни

– Видишь штрихи на концах буквы? – спросил он. – Такая короткая линия на конце длинной – это сериф, или засечка. Некоторые думают, что с ними легче читать.

Его голос звучал серьезно. Я сделала вывод, что засечки – это очень важно.

– Смотри, вот здесь, – сказал он, показывая на другие буквы. – И здесь, и здесь, и здесь.

Серифы стали видимыми, отделились от букв. Шляпки и хвостики, загогулины, какие иногда остаются на конце слова, когда не отрываешь ручку от бумаги. Они были всегда, но теперь я знала их название. Ступни – это засечки на ногах, представляла я впоследствии. Пальцы – засечки на ступнях.

Из всех явлений мира отец захотел показать мне это.

Он стал указывать на другие шрифты. В разных шрифтах и серифы были разными: короче, длиннее, толще, тоньше. Они напоминали мне новые веточки по весне, отростки, которые потом могут вырасти в буквы.

– Bauer Bodoni, – стал перечислять отец. – Times New Roman, Garamond.

Потом он показал на шрифт с тупыми концами и спросил, как тот называется.

– Без… засечек?

– От латинского слова, которое значит «без», – сказал он. Он замолк и подождал. Он что, думал, я знаю латынь?

– Sans, – наконец сказал он.

– Они называются Sans? – спросила я.

– Sans serif, то есть без засечек. Как вот этот, – он указал на другую «С», только это уже была «С». Буквы без засечек теперь казались голыми.

Маме нравились простые изящные буквы. Ей нравилось, когда они тонкие, отцу – когда толстые. Будучи взрослой, я работала в научной лаборатории, банке, программе обучения за рубежом, ресторане, косметической компании, дизайнерском бюро. В каждом месте были свои коды и опознавательные знаки, красота и значимость описывались разным языком. Я не могла быть полноправным членом всех групп одновременно, приходилось выбирать.

– Так ты уже с кем-нибудь целовалась? – спросил отец, когда мы катились домой. Он имел в виду с языком.

– Нет. Фу! Когда ты в первый раз поцеловался?

– Примерно в твоем возрасте, – ответил он.

– С кем?

– Ее звали Дирдре Лупалетти.

Как лупа, спагетти, конфетти. Слишком идеально.

– У нее были каштановые волосы вот досюда, – сказал он, показывая рукой на свою поясницу. – Мы целовались в подвале ее дома. Вообще-то это она меня поцеловала.

Мне хотелось, чтобы его история была моей и чтобы у меня была его уверенность. История с подобным именем. Я уже отставала – если он целовался в моем возрасте, мне нужно было сделать то же самое.

* * *

К нам в гости приехала моя двоюродная сестра Сара. Она была дочерью маминой старшей сестры Кэти и единственным родственником моего возраста. Когда я родилась, мы несколько месяцев жили с ней и ее родителями в Идилвилде, штат Калифорния.

Теперь Сара была высокой, но все время сутулилась; ее резкий голос иногда звучал слишком громко и пронзительно для закрытых помещений. Она была единственным циничным ребенком из всех, кого я знала, будто она успела устать от жизни. Было в ней и еще что-то, быть может, живой ум или ирония – несмотря на порывистые движения и слишком резкий голос, несмотря на то, что она, казалось, не осознавала происходившего рядом с ней. Было некое зрелое восприятие, означавшее, что она одновременно и ребенок, и смотрит со стороны.

Я несколько месяцев с нетерпением ждала ее приезда. Сара никогда не видела моего отца, и сегодня мы должны были все вместе ужинать в «Браво Фоно» в торговом центре на территории Стэнфордского университета. Мы с ней вместе играли детьми в те времена, когда ни у одной из нас не было отца. Теперь у меня был отец, и мне хотелось, чтобы она узнала, каково это.

Он выбрал ресторан. И опоздал. Он всегда опаздывал. Когда он вошел, я сразу поняла, что он не в радужном настроении: возможно, работа в тот день не задалась. Весь его вид указывал на это. Он не хотел здесь находиться. Его угрюмое присутствие черной копотью повисло в воздухе.

Мама заказала салат из латука, я – лингуине с креветками. При нем мы всегда с осторожностью выбирали блюда: он не одобрял мяса. При этом ограничения в его рационе были связаны не с заботой о животных, а с эстетическими воззрениями и представлением о телесной чистоте. Позже я поняла, отчего он смотрит на людей с особым презрением: в его глазах глупо выглядел тот, кто совершенно не осознавал своей невежественности в тот момент, когда пытался насадить на вилку кусок мертвечины.

Грань между жестокостью и любезностью – между тем, что вызывало или не вызывало его гнева, – была тонкой. Я знала, что ему не слишком понравятся мои креветки, но знала также, что они сгодятся. Но мы забыли предупредить Сару.

– Я буду гамбургер, – сказала она чересчур громко. Мне захотелось зажать ей рот, чтобы защитить ее и защитить себя. Фокус был в том, как я поняла позже, чтобы сузить площадь для его удара, и тогда он ударит кого-нибудь другого. Если не я, то кто-нибудь всегда попадал ему под руку.