Маленькая женская хитрость

— Давай, иди… — еще раз повторила она, и Наташа, размазывая слезы и так и не зайдя домой, повернулась и пошла к лифту.

Оставшийся в одиночестве Барщевский допил коньяк и съел две конфеты из приготовленной для Наташи коробки, вытащил из аквариума испорченный телефон, потом покормил потревоженных рыбок. У него было много работы, и Александр вернулся за свой рабочий стол, вынул очки и, хотя он и не планировал продолжать сегодня заниматься делами, углубился в расчеты. В полдевятого Барщевский позвонил своей бухгалтерше, а двадцать минут спустя — начальнику юридического отдела. Все это время он думал о Наташе и злился и на нее, и на Наташиных родителей, и на себя, хотя и понимал, что девушка мечтала о невозможном: жениться на ней он не мог, не хотел и не был готов к такому повороту событий. В девять он пошел на кухню и заварил себе чашку крепкого черного чаю, затем позвонил маме, и только потом, более-менее успокоившись, он вернулся к работе, которая вскоре захватила его целиком. И все равно в глубине его души осталась неясная тревога — что-то подсказывало Александру, что сегодняшняя встреча с Наташей была последней и что сейчас происходит то, на что он не может повлиять, чего не может предотвратить и после чего возврата к прошлому уже не будет.

Игорь Григорьевич жарил цыпленка на сковородке в шипящем масле. На столе у него стояла бутылка вина и два высоких хрустальных фужера на белой скатерти. Стручков, одетый в розовый фартук, приправил цыпленка перцем, посмотрел на часы и проверил, на месте ли презервативы. Профессор любил презервативы с пупырышками и ароматом клубники. До прихода его новой аспирантки Наташи, мать которой, милейшая Татьяна Тимофеевна, согласилась с тем, что дочери необходимо периодически навещать научного руководителя в обмен на помощь в работе над диссертацией, оставалось еще около пятнадцати минут, но Игорь Григорьевич постепенно распалялся, предвкушая визит интересной длинноволосой блондинки. Аспиранты и аспирантки, всегда готовые служить, а также их родители превращали жизнь профессора Стручкова в сплошной праздник. Даже квартира — и та была подарена любимому руководителю вьетнамским аспирантом, страстно желавшим получить ученую степень. Звонок в дверь отвлек Игоря Григорьевича от приятных размышлений.

«Надо же, раньше пришла… не терпится ей», — радостно подумал Стручков, еще раз быстренько проверил презервативы, потушил газ под цыпленком и, снимая по дороге фартук, пошел открывать дверь.

…Когда Наташа вышла из квартиры Стручкова, было уже около одиннадцати. Ноги болели, грудь была искусана ненасытным профессором. Девушка с трудом дошла до скамейки в парке, села на холодные гладкие доски, съежилась и заплакала от отвращения и унижения.

Тигринский проснулся первым и долго смотрел в окно. Там было пасмурно, сыро и темно: туман, поднявшийся еще вчера вечером, и не думал рассеиваться. Казбич сидел посреди комнаты и смотрел на Тигринского настороженным взглядом. Аля спала, накрывшись одеялом почти с головой. Она тихонько сопела, лицо было серьезным.

«Наверное, снятся рабочие будни», — подумал Стас, встал с коврика, стараясь не скрипеть, сложил одеяло на кресло и пошел на кухню.

«Надо приготовить завтрак», — решил он и полез в холодильник. Готовить Тигринский умел, но не любил: многолетняя жизнь в общежитии многому его научила, в том числе стирать майки и жарить картошку, но он всей душой ненавидел эти занятия. Казбич тоже пришел на кухню, развалился на подоконнике и смотрел на Стаса с плохо скрытым раздражением: ему категорически не нравилось, что какой-то непонятный тип роется в их с хозяйкой холодильнике.

«Ничего, вот женюсь, и моя жена будет все это делать. И стирать, и картошку жарить. А кота мы назад на помойку отправим, вон как разжирел, свинтус», — думал Стас, и довольная улыбка сама собой появлялась на его светлом веснушчатом лице. Начистив картошки и поставив сковородку на огонь, чтобы прогреть масло, Стас провел рукой по лицу и обнаружил там заметную щетину.

«Побриться надо, — подумал он, швырнув в Казбича подгнившей картофелиной. Тот негодующе замяукал и убежал к хозяйке. — А зачем мне бриться? Мне, собственно, идти никуда не надо. Назад в общежитие я не пойду. В институт тем более. Там Стручков, а мне с ним не о чем разговаривать, — думал он, глядя, как аппетитно подрумянивается на сковородке картошка. — Сейчас проснется Аля, я сделаю ей предложение, она согласится стать моей женой, и тогда я точно не уйду отсюда уже никуда». Эта мысль его вдохновила до крайности, на заросших щетиной щеках даже выступил румянец. Через полчаса картошка была готова, но Аля все спала и спала.

— Аля… цветочек ты мой аленький, — шептал Тигринский, пытаясь аккуратно растолкать девушку. — Вставай, солнышко, уже почти девять часов.