Маленькие

– М-м-м, сейчас… нет, Маш, я всю использовала, лысая только осталась, хочешь шпатель?

– Давай, попробую. Как твои поживают?

– Катюха за учебники наконец-то взялась, забоялась экзаменов. Колька гоняет с утра до ночи, а Костя за шифером в Мирославль уехал, звал меня с собой, но мы ж договорились на кладбище пойти. Мы веранду теперь новую строим, в три раза больше будет.

– Вот видишь, нет худа без добра. А Гришка как?

– А чё Гришка? Пьет беспробудно, где только деньги на водку берет… Я его с пожара не видала, баба Алена сказала, что он под магазином ошивается. И спит там же, на ящиках. Ничего, не замерзнет… Костя его уже не пускает, хватит. Спалит всё хозяйство, так и по миру пойдем.

– А где ж ему жить, Нюр? Это же его дом, куда ему деваться?

– Вот только не начинай мне! Хорошо быть добренькой, а вот поживи с таким, что запоешь? Жалко его тебе, да? Ну так забирай, мне не жалко!

– Ты чего так разошлась? Ты на меня не ори, на своих привыкла орать… У самой совесть нечиста, вот скажи? Гришка твой нормальный был мужик и работящий и пил не больше других, пока Костя у вас не поселился. Скажешь, нет? Сама хвасталась – два мужика, два мужика… Может, он потому и спился, что не выдержал. Хорошенькое дело устроили – выгнали из дому человека, а дети? Хорошо им видеть, что с отцом хуже собаки обращаются?

– Ой, Маша, ладно, не трави… Мне его жаль, конечно, но я же не виновата, так вышло.

– Вы бы в мамин домик его поселили, а то пропадет мужик.

– Да он же развалился весь, одна кухня осталась.

– Вот и пусть, всё лучше, чем на ящиках у магазина.

– Да придумаем что-то, не бери в голову. Сил уже никаких от твоей доброты. Смотри-ка, кого я тут обнаружила, Лёньку-подкидыша. Пошли, покажу!

– Кого?

– Его Гусевым подкинули, он со мной в классе учился, а потом сжегся. Видишь, памятник весь проржавел насквозь, труха одна. И фотки не было, я когда маму хоронила, точно не было. А сегодня прихожу – вот это номер! Лёнька, оказывается, наш сосед. Представляешь, он влюбился в одну девицу ленинградскую. Она в санатории отдыхала, у нас же санаторий был раньше в Дубровке, вот… а она ему мозги запудрила, чтоб на лошадях давал ей покататься. А девица эта, лошадница колченогая, тьфу вообще, ни кожи ни рожи, а он к ней присох, месяц ходил такой весь влюбленный, потом за ней поехал, в Ленинград. А через пару дней вернулся и сжегся. Ничё никому не рассказывал, но и так понятно, турнула она его… бензином себя облил и сжегся. Гусевы чуть умом не тронулись, а через год переехали жить в Мирославль. Видать, приезжали проведать, и фотку приделали… А пойдем, пойдем, я тебе еще одного покажу, Толика Сухова! Он меня девичества лишил, между прочим. А после в армию ушел, а я считай сразу с Гришкой познакомилась на танцах, в Махеровке. Тут вообще тьма моих ухажеров, если разобраться. Вон, видишь, свежая? Это Борька Тюрин, в том году со стройки упал и насмерть расшибся. Вообще он в Низинах жил, не знаю, почему его тут похоронили… я ему по мордасам давала, чтоб руки не протягивал, наглый был, ну вообще! А там дальше…

– Подожди, Нюр, ты мне про Толика доскажи. Он тебя девичества, так сказать, потом в армию ушел… а ты с Гришей стала встречаться, так?

– Да я Тольку не любила совсем, по дурости всё произошло. А в Гришку втюрилась с первого взгляда. А парень мне письма из армии писал, аж неудобно было…

– Он не от безответной любви умер, надеюсь? В Каменке страсти кипели, я смотрю.

– Можно подумать, сейчас не кипят! Только нам уже не пятнадцать. Короче, он из армии пришел облученный, потерял мужскую силу. Не говорил никому, конечно, позже выяснилось. Ну, запил, ясное дело, но лет пять еще протянул, потом умер.

– Да, Нюра… может, напишешь летопись Каменки?

– Спасибочки, я к славе равнодушная. Помочь тебе красить? А то провозишься, какая-то квёлая ты сегодня…

χ