Маленькие пленники Бухенвальда

— Мама выучила, она в школе преподавала русский язык. — И немножко гордясь, Владек сказал: — Я и по — французски умею, и по — немецки. У бабушки выучился.

— Ого! Так ты сразу на четырех языках можешь шпарить! — восхищенно произнес Петька. — Вот это да!.. А мне бы хоть по — немецки научиться, чтобы понимать, о чем это они между собой болтают.

— Здесь выучишься! — заверил его Владек. Сняв рубашку, он пристроился к очереди. Вернувшись с осмотра, сказал — Ни одной не нашел… Ну, вот еще что я забыл. В лагере надо всегда быть начеку, а то пропадешь. При встрече с эсэсовцем или каким — нибудь военным чином надо снять мютце [3], вот эту шапчонку, и, держа ее в правой руке, идти прямо, на начальство смотреть нельзя.

— Что же на него не смотреть-то? — спросил Петька. — Убудет разве?

— Если посмотришь, значит, опоганишь его своим взглядом. Так говорится в правилах внутреннего распорядка.

— Ладно, не будем смотреть, — буркнул Петька. — Так, пожалуй, даже лучше. На гадов глаза бы не глядели!..

— Вот, кажется, и все, — задумался Владек. — А об остальном сами узнаете, не один день здесь проживете. Я уже пятнадцать дней пробыл.

— А работать нас заставят? — поинтересовался Коля и посмотрел на свою больную руку.

— Нет, пока в карантине — не заставят. Вот когда переведут в основной лагерь, там уж без дела не будем сидеть. Так старшие говорят.

Штубендинст подал команду:

— На ужин! Получить миски!

Все опять выстроились в очередь. Встали и новички.

— Ох, и жрать хочется, — помотал головой Петька.

Каждый получал от штубендинста алюминиевую миску и ложку. Затем шли к раздатчику пищи. Люди нетерпеливо протягивали ему свою посуду, они так и пожирали глазами черпак, думая сейчас только об одном: побольше бы, хоть на одну каплю, оказалось в миске теплой, мутноватой жидкости. Получив свою порцию и отойдя немного в сторону, голодные узники сразу же набрасывались на еду.

Ребятам тоже плеснули в миски.

— А хлебца разве не дадут? — кислым голосом спросил Петька.

Владек помотал головой.

— Да тут одна вода! — возмутился Коля Науменко. — С такой жратвы можно загнуться через неделю.

Петька тоже поболтал ложкой в миске и ничего не нашел, кроме морковного хвостика.

— Морковная баланда. Вот уж никогда не думал, что из одной морквы можно что-то сварить! Ну и выдумщики эти немцы!

Петька оглянулся. Многие узники даже вылизывали свои миски и ложки. Пришлось съесть эту отвратительную похлебку.

Вот и отбой.

Все разделись. Сняли куртки, штаны и даже кальсоны.

Остались в одних длинных тюремных рубашках. «Так полагается по уставу», — объяснил ребятам Владек. Снизу, вместо матраца, жиденькая соломка. Сверху-тонюсенькое, ветхое одеяло. Такова «перина» бухенвальдского узника.

Свет выключен. Барак погрузился в пугающий сумрак. Только мерцает лампочка в штубе [4]— каморке для штубендинста.

Петька и Коля лежат, прижавшись тесно друг к другу. Так немного теплее. Им досталось одно дырявое одеяло на двоих.

Первая ночь в лагере смерти…

Страшно! — не утерпев, прошептал Коля. — Все здесь как скелеты… Ты видел когда-нибудь таких худущих людей?

— Где же мне их было видеть!..

— В бараке есть еще и похуже, — вмешался в их разговор Владек». — И ходить-то не могут, лежат все время на нарах и ждут, когда смерть подберет.

— Ладно, ребята, мы как — нибудь не пропадем, — свертываясь калачиком, спокойным голосом промолвил Петька. А у самого на душе так тяжело было, так тяжело…

Сон не приходил. Что будет завтра, послезавтра, десять, сто дней спусти?

В барак еще не просочился рассвет, когда штубендинст громким, слоено испуганным голосом возвестил:

— Подъем! Мыться!

Нары зашевелились.

Все, кто мог ходить, оставили жесткую постель и заторопились: надо поскорее попасть в умывальник, там уже очередь. В сутолоке кто-то поскользнулся, упал на мокрый пол и застонал. Ему помогли подняться. Крик, толкотня.

Продрогшие за ночь ребята, стуча зубами, умылись ледяной водой. Дома такая вода придала бы им бодрости, а и это было пыткой.

По всему проходу в бараке извивались очереди за завтраком.

Двести граммов хлеба — суррогата и меньше стакана горячей воды, подслащенной сахарином.

Ребята получили еду последними. Мало кусок хлеба, да и тот не дали съесть как следует. Уже всех выгоняли на улицу и строили для проверки. Пришел надменный, сердитый эсэсовец. Блоковый, вытянувшись в струнку, доложил ему, что заключенные все на месте, ночью никто не сбежал.

Эсэсовец небрежно бросил: — Гут! — Но он не особенно доверил блоковым и штубендинстам, поэтому стал сам пере — считывать пленников. Тех, кто не мог двигаться, по его приказу сняли с нар и положили на землю, перед входом в барак, неподвижных и высохших, как мумии. Эсэсовец прошелся вдоль этого лежащего фронта, громко считая:

— Айн, цвай, драй, фир, фюнф…

У Петьки так все и кипело в груди, а Коля Науменко отвернулся и украдкой вытирал слезы.

Нет, никто ночью не сбежал. Обессиленных снова унесли на нары. Стоящим в строю эсэсовец скомандовал:

— Лауфен!