Маленькие пташки

Он сказал: «Я никогда не предполагал, что обнаружу в тебе свое собственное безумие».

Арто сидел в Академии, брызжа поэзией, говоря о магии: «Я — Гелиогабал, сумасшедший римский император», — потому что он в тот момент становится тем, о ком пишет. В такси он откинул волосы с искаженного лица. Прелесть солнечного дня его не волновала. Он поднялся в такси в полный рост и, протянув руки, указал на уличную толпу: «Скоро свершится революция. Все это будет разрушено. Мир должен быть разрушен. Он прогнил и полон уродства. Поверь мне, он заполнен мумиями. Упадок Рима. Смерть. Мне хотелось создать театр, который вызывал бы шок, гальванизировал людей, приводил их в чувство».

Мне впервые показалось, что Арто живет в таком фантастическом мире, что ему самому хочется испытать сильный шок, чтобы ощутить его реальность, преображающую силу великой страсти. Но когда он стоял и кричал, яростно при этом плевался, толпа с удивлением пялилась на него, а таксист начал нервничать. Я решила, что он, очевидно, забыл, что мы направляемся к вокзалу Сен-Лазар, где меня ждет поезд, и что вскоре его будет невозможно сдерживать. Я поняла, что ему хочется революции, хочется катастрофы, бедствия, которое положило бы конец его невыносимой жизни.

Генри соединил свой «Автопортрет» [Черная весна] с книгой сновидений. Он пишет ужасно много, но все это приходится разрывать на части и по кусочкам раскладывать по нужным местам. Он приводит в замешательство критиков, философов, романистов, исповедников, поэтов, репортеров, ученых и комментаторов. В его фрагментах всегда присутствует огромный творческий синтез, стремление к единению. Его сочинения, хаотичные, пестрые, неровные, подобны потоку, который в некоторых местах приходится сдерживать, иначе он выйдет из берегов, разольется, затопит его самого. И хотя кажется, что он сам уступает, он оказывается смытым, затопленным собственной впечатлительностью, откликаемостью, несдержанностью. Но потом он из этого выпутывается. Если он ревнует, то может становиться жестоким; если же уверен в себе, то становится гуманным.

Он пребывал в ностальгическом настроении, вспоминал свою жизнь с Джун и с первой женой. От исполнявшейся по радио музыки он разрыдался. «Вся литература на свете не восполняет человеку трагедии его жизни, его борьбы. Перед ними литература бледнеет». Он вспоминал о своих больших уступках сексу, о том, как он всегда разрывался между сексуальной жаждой какой-нибудь женщины и одновременной ненавистью к ней из-за ее несовершенства, ограниченности. «Это унизительный отказ от собственной цельности, ужасное, навязчивое неудовлетворение…»

Когда Генри создает безумные страницы, это безумие, вызванное жизнью, а не отсутствием жизни. Безумие сюрреалистов, Бретона и transition происходит в пустоте; напротив, у Генри безумие вызывается абсурдностью, иронией, болью непомерно дорогой, переполненной жизни. Его жизнь завершается не процессом кристаллизации, а фантастической спиралью экстаза, движениями вечно вращающейся вершины.

Когда я встретилась с Арто, он стоял величественно и гордо, с глазами безумными от радости, с глазами фанатика, сумасшедшего. На лице его было торжество, вспышка молнии радости и гордости от того, что я пришла. Тяжеловесность, оцепенение, странный деспотизм его движений. Его руки только парят надо мной, над моими плечами, но я ощущаю их притягательную тяжесть.

Я пришла одетая в черное, красное и стальное, как рыцарь в доспехах, чтобы защищаться против посяганий. Его комната пуста, как монашеская келья. Кровать, стол, стул. Я рассматриваю фотографии, на которых изображено его удивительное лицо, меняющееся лицо актера, горестное, мрачное, но иногда озаряющееся духовным экстазом. Он — выходец из средневековья, такой напряженный, такой мрачный. Он — Савонарола, сжигающий языческие книги, сжигающий наслаждения. Юмор его — почти сатанинский, в нем нет чистой радости, только дьявольское веселье. В его присутствии чувствуется сила, он являет собой напряженность с языками белого пламени. В его движениях присутствуют запрограммированность, сила, неистовость, жар, который испариной выступает у него на лице.

Он показывает мне свои рукописи, говорит о своих планах, говорит, мрачно подзуживая меня, опускается передо мной на колени. Он поднимается; лицо у него искаженное, застывшее, окаменевшее.

— Альенде говорил тебе, что я принимаю слишком много опиума… что раньше или позже ты почувствуешь ко мне отвращение. Я не создан для чувственной любви, а для женщин это имеет такое большое значение.

— Только не для меня.

— Мне не хотелось тебя потерять.

— Ты меня не потеряешь.

— Наркотики меня убивают. И мне никогда не удастся заставить тебя меня полюбить… удержать тебя. Ты слишком плотская. Тебе хочется любить сполна.

— Движения ничего не значат. Мне хотелось, чтоб между нами была не такого рода связь, но иная, на другом уровне.