Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении

— Смотри внимательно, мальчик мой! А Жюли была настоящий огонь. Я ее знала только глубокой старухой, и она была такая живая до самого конца. Да, она была чертовски живая, Жюли-пожар-в-одном-месте! Когда мы были детьми, уже после ее смерти, Эглантина пересказывала нам с твоим отцом перед сном ее приключения, ее дурацкие выходки, ее крепкие словечки и ее кулинарные рецепты. Видишь ли, Жюли выражений не выбирала, да и вообще стесняться не привыкла, во всяком случае, так поговаривали у нее за спиной, а она, мигом обернувшись, свысока поглядывала на сплетницу: «А ты-то, ты-то что нашариваешь у своего кюре под сутаной? Благословения что ли там ищешь? Так зачем же тогда болтаться в исповедальне, дочь моя, в постели было бы куда удобнее!» — «Ну, а ты больше любишь стога, известное дело!» — «Там пахнет получше, чем в ваших койках, грязные бабы!» — вот что она со смехом выпаливала им в лицо, эта Жюли Дестрад.

— Папа, наверное, весь в нее, — тихонько вздохнул Фред.

Вода тем временем прибывала и прибывала.

Через распахнувшиеся окна видна была лестница: вода уже двигалась так быстро, что и не понять было, поднимается она или, разметавшись веером, падает вниз.

Потом дом разом осел, и в провале крыши закрутился огромный водоворот. Аканты под натиском волн разметались по вновь побелевшим мраморным ступеням. Мертвые листья закружились, выскальзывая через окна и двери, прозрачная вода замутилась, порыжела, каштаны, сметенные со своих каменных шахматных досок, вращаясь, ушли на дно, и вскоре над сомкнувшимся зеркалом воды поднимался лишь тот большой — со своими розовыми свечками.

Никто и не заметил, как закатилось солнце. Но перед тем как скрыться за горкой, оно облило все волнистым блеском; поверхность озера из темно-зеленой стала золотистой, ветви, раскинувшиеся над водой, превратились в огромный, медленно погружающийся парус из темной стали. У каждого горло перехватило при виде того, как дерево с зыбкой грацией покачнулось. Эмили разрыдалась, прильнув к матери:

— Значит, вот что такое стареть, мама? Видеть, как исчезает красота?

— Да будет тебе! — Элоиза поправила шпильки, выскользнувшие из тяжелого узла волос. — Что ты такое болтаешь? Стареть — это еще и видеть, как растут дети, как накапливаются вещи, как меняется смысл забот. Это еще и открывать, что любовь — не обязательно постоянная величина, неизменная ценность, правда ведь, девочка? Стареть — значит отмерять проходящую жизнь, только и всего. — Она расцеловала мокрые щеки: — Разве ты не поняла давным-давно, что у всего есть конец, и единственное средство, которое может помочь, — хотеть всего? Так вот, дорогая моя, старение — доказательство того, что ты жил.

Эмили встряхнулась, все еще вздрагивая, уткнулась в материнскую блузку, намочила ее слезами. Элоиза не переставала ее поглаживать. До шести лет Эмили ничего не боялась, после эта царственная девочка внезапно стала уязвимой. «Как я тогда ни ломала голову, — думает Элоиза, — так и не поняла, что произошло, только с тех пор Эмили измеряет свое существование не приобретениями, а утратами. Господи, да ведь ни ее отец, ни я сама…» Вот оно что.

— Что он тебе сказал, этот кретин, — шепчет она на ухо дочке, — ну, расскажи мне, что такого ляпнул дедушка Андре? Это вполне в его стиле!

Эмили широко раскрыла глаза:

— Так ты знала?

— Нет, я и теперь ничего не знаю, только догадалась. Мой отец, один из немногочисленных отростков Камиллы, способный кому угодно надолго испортить настроение. Твоя сестра тоже, но дело не в ней. Ну, давай рассказывай! Тебе было шесть лет, и…

— …и я вернулась из школы с кучей хороших отметок. Показала их ему. Он только плечами пожал: «Это не помешает тебе подохнуть, как и всем остальным».

— Почему ты сразу ничего мне не сказала?

Молодая женщина нерешительно отводит глаза:

— Знаешь, это ведь не один раз было. И каждый раз он цедил, что ты у нас только одна такая идиотка, которая не замечает, что все совершенно бесполезно.

Элоиза покачала головой:

— Ни малейшего сомнения, папочка меня любил! — Она засмеялась, а потом, с горечью в голосе, рассказала про Амаду, про палочку, сломанную «ласковыми» руками бабушки Камиллы, рассказала обо всем, что ей пришлось пережить, чтобы в конце концов прийти к тем же выводам, что и ее дочь. Вот только она из-за этого не страдала. Другой характер.

— Я должна была заметить, что ты расстроена, маленькая моя. Прости меня.

Эмили, смутившись, приложила палец к материнским губам:

— Я сама должна была признаться, мама.

И они со зрелой нежностью улыбнулись друг другу. Вот когда Эмили окончательно повзрослела. Элоиза объявила об этом с заразительным ликованием, и дочь засмеялась сквозь слезы.

Ганс смотрел на них издали, ни во что не вмешиваясь. Фред, которому смертельно хотелось подойти, довольствовался тем, что с жадностью, несчастными глазами следил за ними, ловя радостное выражение на их лицах.