Маленькие становятся большими

Мотька еще раз притронулся к винту, и песня замолкла, сменяясь однообразными протяжными и короткими звуками: ту-туту-ту-ту-ту-туту

— Гален — детектор, — быстро объяснял Мотька, притягивая Альку за руку к столу и показывая ей среди винтов и ключей прибора похищенный кристалл. — Без галена радио не будет работать.

— Все-таки ты не должен был его брать… так…

— А если бы я попросил, дал бы Димка жадюга? Как же!..

— Димка не жадюга, — покачала головой Алька. — Вовсе нет. Он…

Алька не закончила. Мотька взял у меня наушники, прислушался и вдруг, побледнев, всем телом наваливаясь на стол, хриплым шепотом сказал:

— Это SOS, Федор Евтихиевич! Клянусь богом — SOS! Карандаш! Скорее карандаш!

Пастоленко мгновенно вытащил из кармана и протянул карандаш.

Левой рукой прижимая наушники, правой Мотька большими, неровными буквами нацарапал на влажной поверхности дощатого стола:

SOS! НАТОЛКНУЛИСЬ НА РИФ. ПРОБОИНА НОСОВОЙ ЧАСТИ. ТЕРПИМ БЕДСТВИЕ ИНДИЙСКОМ ОКЕАНЕ 48°12'47" ЗАПАДНОЙ ДОЛГОТЫ, 64°32'14" СЕВЕРНОЙ ШИРОТЫ.

Мотька отбросил наушники и выбежал, исчез мгновенно и бесследно, как это умел делать только он. Вероятно, он спешил сообщить кому надо страшно важное известие о корабле с пробоиной в носовой части, которому необходимо немедленно помочь.

Мы вышли из каморки вслед за Мотькой. Из клуба по-прежнему гремел голос Рамзеса IV, иногда заглушаемый автором-суфлером:

— «О боги Нила! Священный бык и вы, священные крокодилы!»

Пьеса еще не кончилась. Коммуна путешествовала в прошлом, а мы тем временем побывали в будущем. На чью долю выпало большее счастье?

— Как же корабль? — спросила Алька.

— Мотька все сделает.

— Ты думаешь? — с сомнением покачала она головой и ушла.

Я остался один у замерзшего окна.

Недавно я еще раз побывал в здании нашей коммуны. Я обошел все этажи и напоследок спустился в подвал. Молодой истопник не удивился визиту незнакомого человека. В каморке при котельной — прежних владениях Пастоленко — я огляделся по сторонам и готовился уже уйти, когда заметил у стены маленький, очень старый дощатый стол, вид которого оживил полузабытые воспоминания.

Я подошел к столу и, отодвинув чайник, увидел фиолетовые выцветшие и размытые буквы, выведенные когда-то дрожащей от волнения Мотькиной рукой:

SOS! НАТОЛКНУЛИСЬ НА РИФ. ПРОБОИНА НОСОВОЙ ЧАСТИ. ТЕРПИМ БЕДСТВИЕ ИНДИЙСКОМ ОКЕАНЕ 48°12'47" ЗАПАДНОЙ ДОЛГОТЫ, 64°32'14" СЕВЕРНОЙ ШИРОТЫ.

Вероятно, годы сделали меня недоверчивым. Я тщательно списал надпись и дома первым делом достал с полки атлас.

К сожалению, подозрение сразу подтвердилось. Точка, соответствующая 48 градусу западной долготы и 64 градусу северной широты, лежала в громадном отдалении от Индийского океана, во льдах Гренландии.

Отложив книгу, я закрыл глаза, стараясь представить себе гордое и вдохновенное лицо Мотьки, каким оно было тогда; как бы вызвать старого друга на очную ставку, чтобы задать один-единственный вопрос: «Значит, не было ни рифов, ни корабля с пробоиной на носу, ни сигналов бедствия? Значит, ты все, решительно все выдумал?»

Лицо появлялось и сразу исчезало.

И вдруг я понял: пожалуй, это и вообще нелепая затея — вызывать на допрос товарища мальчишеских лет, а вместе с ним и собственную молодость. Погибал или не погибал корабль, терпел он бедствие в океане или только в Мотькином воображении — разве в этом главное?

Как бы то ни было, но ведь была спетая на незнакомом языке песня, похожая на «Марсельезу», и оркестр, гремевший из неизвестно каких далей, и чередование коротких и длинных сигналов азбуки Морзе сообщало известие, пусть и не понятое нами, но, может быть, более важное, чем даже бедствие корабля.

Как бы то ни было, но мы впервые тогда пролетели над земным шаром, прикоснулись к нему, ощути-ли бесконечную протяженность мира, по многим дорогам которого людям нашего поколения пришлось пройти с винтовкой в руках и вещевым мешком за плечами.

ОШИБКА

Урок биологии подходил к концу. Я стоял у аквариума и смотрел то на старую золотую рыбку, которая, кроме красоты, была еще наделена необычайной живучестью и единственная из всех наших рыб выжила в дни, когда вода промерзала чуть ли не до самого дна, то на моего соседа, Вовку Келлера, белолицего, высокого и сильного, исполнителя ролей Чацкого и Рамзеса, кумира девочек. Вовку я не любил, даже ненавидел почему-то всей душой.

Учитель биологии, маленький, строгий и влюбленный в свою науку, стоял у доски и, зябко потирая красные от холода руки, рисовал морских звезд, морских ежей и кораллы.

Я слушал его рассеянно, поглощенный другими мыслями.

Давняя нелюбовь к Вовке теперь заняла слишком большое место в моей душе.