Маленькие трагедии большой истории

Им оказался совсем юный дворянин по имени де ла Барр. Возвращаясь откуда-то с компанией приятелей, молодой человек не снял шляпы, встретившись на своем пути с процессией капуцинов. В другое время на этот проступок не обратили бы внимания, тем более что шел проливной дождь. Но судья, разбиравший дело об осквернении креста, решил, что грех не воспользоваться случаем и не объединить два дела в одно. И вот этим молодым людям, старшему из которых было двадцать, а младшему четырнадцать, было предъявлено обвинение. Правда, почти вся веселая компания успела сбежать из города; арестовали только старшего – де ла Бара, и младшего, четырнадцатилетнего. Этого-то оправдали за молодостью лет, а вот де ла Барр, несмотря на отсутствие доказательств и очевидные лжесвидетельства, был приговорен к смертной казни теперь уже земным судом.

Такой приговор вполне утешил обиженных, удовлетворил недовольных. Отличный урок молодчикам, забывшим о святом и вечном! Но, конечно же, никто даже и не подумал, что этот приговор, от которого тянуло душком мракобесия, будет приведен в исполнение. Франция была уже другой; страна адвокатов и философов не могла себе представить, что мальчишке отрубят голову за то, что не снял шляпу перед монахами или разбил крест. Французы с интересом следили за развитием событий, как за занимательным спектаклем, первый акт которого закончился тем, что парламент отклонил апелляцию де ла Барра о помиловании.

Начался второй акт: в Аббевиль прибыл палач Сансон. «Вот, мотайте на ус, – говорили старики молодежи. – Каково там теперь этому кавалеру?! Уж страху-то натерпится!» Пошли слухи: якобы де ла Барр, в шутку, попросил палача казнить его одним ударом, не изуродовав. «Он такой красавчик, этот де ла Барр!» – говорили дамы. Несколько знатных особ даже приехали в Аббевиль, чтобы познакомиться с героем событий, когда того, после всего пережитого наконец выпустят.

Третий акт еще больше раззадорил публику. Видимо, власти решили как следует проучить этого красавчика и устроить показательное зрелище для толпы. Де ла Барра с дощечкой на груди со словами «Нечестивец, богохульник и окаянный святотатец» повезли к церкви, чтобы он перед папертью публично покаялся. Юноша отказался, заявив с улыбкой, что невиновен. Затем процессия двинулась к эшафоту. Поднявшись на него, де ла Барр продолжал улыбаться, хотя при виде орудия казни в руке Сансона эта улыбка дрогнула и слегка перекосилась. Тем не менее, молодой человек, по закону жанра, демонстративно протянул руку и попробовал лезвие на остроту. Палач велел ему встать на колени. Кавалер вскинул голову и громко воскликнул, что будет дожидаться смерти стоя. Ему зааплодировали. Толпа на площади затаила дыхание. Многие в этот момент пожалели, что все так быстро закончится: сейчас объявят, что добрый король помиловал преступника и…

Внезапно над толпой что-то сверкнуло, ослепив зрителей. В следующее мгновение все увидели, как де ла Барр, пошатнувшись, стал медленно валиться. Когда его тело распростерлось на помосте, голова точно отскочила и покатилась. Это палач Сансон нанес удар, позаимствованный у арабов – удар, мгновенно рассекающий шею и позвоночник.

Толпа ахнула, отпрянула, раздались вопли, истерические рыдания, проклятья… Толпа получила зрелище, которого не ждала, не предвкушала, никоим образом не была на него настроена, и оно вызвало взрыв такого негодования!

Тот, кто летом 1766 года отправил строгое предписание палачу Сансону довести дело до конца, просчитался. Смерть де ла Барра никого не успокоила и не удовлетворила, напротив – возмутила всю Францию.

Впрочем, кто принял это варварское решение: сам ли добрый король или серые кардиналы – так и осталось невыясненным. Словно сама Судьба, своею твердою рукой, нанесла очередной удар по подпоркам режима, чей фундамент уже сгнил до самого основания.

Дрейфус

Весенним утром 1934 года в одном из парижских скверов сидел старик. Смотрел на играющих детей, слушал пение птиц, грелся на солнышке. Грубый голос огромного города тонул в распустившейся листве и почти не тревожил слуха.

Но этот город никогда не бывал спокойным: вечно в нем что-то волновалось, вспыхивало, бунтовало… За тот час, пока старик сидел на своей лавке, мимо сквера уже дважды прошагала бодрая молодежь, что-то выкрикивая, чем-то размахивая. Но в ушах старика пели птицы и щебетали дети, а глаза были подернуты тонкой пеленой равнодушия.

Очередное «дефиле», из десятка крепких парней протопало мимо сквера, полоща флагом со свастикой и выкрикивая короткую фразу. Одно слово из нее, застряв в листве, повисло над головой старика. Он нехорошо вздрогнул; потом задрал голову и посмотрел – прямо и пристально, как смотрят в самого себя. Это слово и был он сам, точнее – его имя, несчастное имя, которое и через десятки лет не желала забыть его жестокая родина.