Маленький белый «фиат»

— Пошли, Цезарь, — сказала она, ведя собаку к двери, а музыка — если это можно было назвать музыкой — продолжала монотонно дребезжать. Жан-Пьер смотрел на пол или на ковер — трудно сказать, на что именно.

Глава 2

Она шла по улице, к автомобилю. Заднее сиденье было опущено специально для Цезаря, и он, вскарабкавшись, улегся на него. Она села в машину, захлопнула дверцу и нащупала прикуриватель.

Ее родители купили этот старый «фиат» в Нормандии неделю назад, после того как их «рено» окончательно сдох в выходные, проведенные с какими-то родственниками; она впервые курила в этой машине. В темноте она не сразу нашла маленькую темную кнопку. Когда она выскочила, Вероника прикурила самокрутку и, сидя перед рулем, подумала, что не в состоянии ехать домой.

— Я бросила его, Цезарь, — сказала она.

Уже минула полночь, она устала и решила заночевать прямо в машине. Солнце разбудит ее раньше, чем Жан-Пьер выйдет из дома, и он не увидит, что она провела ночь в машине, с сенбернаром, спящим на заднем сиденье. Она до упора опустила спинку сиденья и посмотрела на мягкий свет, исходивший из окна Жан-Пьера. Она вспомнила, что восемь месяцев назад приход в этот дом произвел на нее очень сильное впечатление. С Жан-Пьером они познакомились на вечеринке, где она увидела стеллажи с компакт-дисками, записанными музыкантами, о которых она никогда не слышала, полки с книгами писателей, которых она никогда не читала и знала лишь по именам, — вроде Губерта Селби-младшего, Генри Миллера, Керьяка, Буковского и Хулио Кортасара, чьи «Классики», как она позднее узнала, были для Жан-Пьера своего рода Библией. А он временами очень сожалел о том, что родился в Париже, а не приехал в него из Южной Америки — как Горацио Оливейра, главный герой книги. Жан-Пьер был уверен, что сам факт рождения в Париже несколько сковывает и ограничивает его. Однажды пьяным вечером он рассказал ей, что часто проходит мимо того места у старой школы, где когда-то, споткнувшись о кирпич, он умудрился ободрать колено и угодить рукой в собачье дерьмо. И такое ощущение, что не было этих двадцати пяти лет: доносится запах дерьма, слышатся язвительные насмешки ребят. Он спрашивал ее, каково было бы — как ей кажется? — пойти посмотреть рыбу на Ке де ла Мейжисери, зная, что в любой момент можно встретить кого-нибудь из знакомых матери, кто узнает его и будет расспрашивать, как дела и не нашел ли он нормальной работы, хотя по одному его виду можно сказать, что нет. И в их глазах будет читаться сожаление о том, что у его матери такой сын, который до сих пор не повзрослел и, видимо, уже никогда не повзрослеет. А вот если бы он провел детство в Аргентине, он бы мог свободно гулять по улицам Парижа, словно прошлого никогда и не было.

Среди его книг стояли — шесть в ряд — романы Анаис Нин. Вероника понимала, что вообще-то ничего особенного в этих полу интеллектуальных книгах и пластинках нет, что они способны поразить лишь такую девочку с широко раскрытыми глазами, какой она была тогда. А он был самым старшим из всех ее знакомых. Но книги Анаис Нин стояли особняком, и она решила, что если он был заядлым ее читателем, то, должно быть, овладел эротическим искусством и чувствует глубинные желания женщин; ей захотелось выяснить, что же он знает. А он поставил диск с какой-то медленной музыкой, которой она не узнала, да и не особенно задумывалась об этом, а он уже мусолил ей ухо, и рука скользнула у нее по животу и опустилась сзади в джинсы. Откуда ей было знать, что его бывшая подружка после недолгого ужасного сожительства выехала две недели назад, прихватив все свое барахло, кроме уродливой мельницы для перца, пары зеленых перчаток, левая — с дырой на большом пальце, полупустой баночки тарамасалаты[1] и этих шести томов Анаис Нин.

Она не подозревала, что сделала бы Анаис Нин из его почти молчаливого соития, из того, как он колдовал с ее грудью или как он выкурил три сигареты за те полчаса, что был в ней, вытягиваясь к ночному столику и правой рукой доставая сигарету из пачки, вставляя ее в рот, прикуривая, стряхивая пепел за край кровати, а когда сигарета догорала — гасил ее о половицу. Он даже не сбился с ритма, роняя на нее пепел и выпуская дым в глаза. Анаис Нин, возможно, подумала бы, что поскольку он достаточно красив, то и так сойдет; и ей нравилось бы, как его волосы щекочут ей плечи; и заметила, что его пенис чуть толще, чем у предшественников, словно это зависит от возраста — как у ствола дерева. Она, быть может, счастливо грезила в этой монотонности, и, возможно, когда он закончил и бросил мокрый презерватив на пол, пробормотав: «Это было хорошо», Анаис Нин тоже поцеловала бы его и сказала: «Да, это было хорошо», и подумала: «Это не просто на одну ночь — у меня теперь новый парень».