Маленький большой человек

Мой отец не был пуританином. Не раз во время проповеди ему доводилось стрелять. Никто никогда не слышал от него ни слова осуждения выпивки, женщин, карт или какого-либо иного удовольствия. «Азарт во всех проявлениях своих, — не раз говаривал он, — дан нам Господом, а потому и не может быть дурным сам по себе. Дурно то, что, следуя ему, человек порой теряет свой природный облик, сквернословит, жует табак, плюет на пол и забывает умываться». Не помню, чтобы отец упоминал другие грехи. Он не имел ничего против хорошей сигары, но не выносил, когда жевали табак, отдавали предпочтение площадной брани или разгуливали с грязной физиономией. Если человек умыт и чист телом, отца мало трогало то, что он напивается до полусмерти, проигрывает последние гроши, обрекая своих детишек на голод и нищету, или подхватывает дурную болезнь от неумеренного общения с женщинами легкого поведения.

Мальчиком я и не подозревал, но сейчас-то я точно знаю, что мой отец был психом. Часто он нес что-то бессвязное, спотыкался и падал, а когда к нему обращались, отвечал невпопад. Прежде чем удариться в религию, отец был парикмахером, да и потом всегда сам стриг нас, детей, что было, доложу я вам, просто пыткой: он отчаянно сопел, прыгал вокруг, щелкая ножницами и норовя отхватить кусок уха или шеи вместе с отросшим вихром.

Дела в салуне шли неплохо, если не считать недовольства прочих священников, стремившихся вытурить отца из города за то, что он похитил у них часть паствы и особенно изрядное число стареющих женщин, свято до этого веривших в традиционные христианские запреты. И тут как гром с неба — мой родитель решил отправиться в Юту и стать мормоном. Среди прочего его воображение пленяла мормонская идея о том, что мужчине подобает иметь много жен. Как я уже говорил, отец одобрял все, кроме жевания табака, сквернословия и т. д. Самому ему вовсе не приспичило завести себе еще одну жену, но все дело было в принципе. Поэтому мама не особенно тревожилась. Это была маленькая хрупкая женщина с невинным круглым веснушчатым личиком. В тот день, когда отец пришел в крайнее возбуждение от своего решения и отказался идти проповедовать в салун, она заставила его раздеться и залезть в бочку с горячей водой, где долго терла ему спину мочалкой, что четверть часа спустя успокоило его окончательно.

Итак, отец отвез нас в Индепенденс, штат Миссури, купил там повозку и волов, и мы отправились в путь по калифорнийской дороге. Ежели память мне не изменяет, это была весна 1852 года, но нам навстречу то и дело попадались бедолаги, поднятые на ноги «золотой лихорадкой», разразившейся аж в сорок восьмом, и теперь безнадежно оказавшиеся в самом ее хвосте. Прошло изрядно времени, прежде чем из попутчиков не образовался небольшой караван из семи повозок и двух верховых лошадей. Люди сдуру избрали отца своим вожаком, хотя он и не имел ни малейшего представления о путешествиях через равнины, в отличие от меня, наслушавшегося душераздирающих рассказов одного китайца, который работал несколько лет назад по шестнадцать часов в день на строительстве железной дороги Сентрал-Пасифик. Видимо, единственным способом заставить отца заткнуться и не разражаться ежеминутно громогласными пророчествами было сделать его главным. Кроме того, каждый вечер, останавливаясь на ночлег, все собирались в кружок вокруг огня и усердно молились: как и многие другие, пожертвовавшие всем во имя великой идеи, они часто теряли последнюю надежду. Мне следовало бы привести здесь в качестве примера какую-нибудь из отцовских проповедей, но, во-первых, с тех пор минуло уже сто лет, а во-вторых, читателю, сидящему в мягком кресле или на диване, она мало что скажет, поскольку произнесена была ночью, в необъятной прерии, у потрескивающего костра, дым которого отдавал чем-то сладким, поскольку вместо дров в нем горели сухие бизоньи лепешки. Она прозвучала бы просто нелепо, поскольку не было в ней истинного вдохновения, а лишь слова, которые действовали на измученных людей скорее одним своим звучанием, чем смыслом… хотя трудно сказать, ведь я был тогда всего лишь ребенком. Но самое странное заключалось в том, что в чем-то мой отец походил на индейца.

Индейцы. Часто, очень часто, пересекая Небраску, мы встречали небольшие группки индейцев пауни. Для меня, мальчишки, они были просто краснокожими аборигенами и страшно мне нравились, поскольку шли, куда хотели, без какой-либо определенной цели.