Маленький, большой

Оберону не хотелось признаваться, что к таковым относятся почти все его знакомые. Судьба была в Эджвуде чем-то вроде постыдной тайны, которую они сообща хранили, и если кому-нибудь случалось о ней обмолвиться, то только в самых завуалированных выражениях и в случае крайней нужды. От этого Оберон бежал. И — в чем он был уверен — убежал, подобно гусям, на сильных крыльях опередившим Братца Северного Ветра; сделался недоступен для ее леденящего дыхания. Если ныне ему хотелось Судьбы, то такой, которую он выбрал бы сам. Как единственный и простой пример он мог бы привести свое желание разделить Судьбу Сильвии, сделаться ее Судьбой.

— Это интересно? — спросил он. — Иметь Судьбу?

— Не очень. — Сильвия снова обхватила себя за плечи, хотя огонь очага уже хорошо прогрел небольшое помещение. — Когда я была маленькой, меня этим дразнили все кому не лень. Кроме бабушки. Но она не смолчала — рассказывала каждому встречному-поперечному. Негра тоже. А я была всего лишь тот же маленький непослушный заморыш; даже удивительно, как не начала задирать нос. — Она смущенно заерзала на постели и покрутила на пальце свое серебряное колечко. — Сильвию ожидает великая Судьба. От шуток проходу не было. Однажды, — Сильвия отвела взгляд, — к нам явился настоящий старый цыган. Мами не хотела его впускать, но если ему верить, он, чтобы повидать меня, пришел аж из Бруклина. Ему открыли. Он был сутулый, потный, толстый как бочка. Говорил на эдаком смешном испанском. Меня привели и показали. Я ела крылышко цыпленка. Цыган долго на меня таращился с открытым ртом. Потом — удивительное дело — опустился на колени (это заняло немало времени) и говорит: «Помяни меня, когда придешь в царство свое»[170]. И дал мне вот это. — Сильвия подняла ладонь (рисунок линий на ней был ясный и четкий) и повернула серебряное колечко, показывая его с той и другой стороны. — Нам всем пришлось его поднимать.

— А затем?

— Он вернулся в Бруклин. — Сильвия примолкла, вспоминая старого цыгана. — Мне он не понравился. — Она рассмеялась. — И когда он уходил, я сунула ему в карман куриное крылышко. В карман куртки. В обмен на колечко.

— Он тебя окольцевал, а ты его окрылила.

— Да. — Сильвия засмеялась, но тут же умолкла. Казалось, ею снова овладело мучительное беспокойство. Переменчива: душа ее капризней, чем у большинства людей, бурная и ясная погода чередуются в ней с быстротой молнии. — Такой обмен подарками. Ну, бог с ним. — Она проворно сделала большой глоток, быстро выдохнула и помахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы остудить язык. Отдала чашку Оберону и глубже забралась под покрывала. — Что от этого толку. Я даже сама о себе позаботиться не умею. Самый бестолковый человек на свете.

Голос Сильвии затих; она отвернулась и словно бы попыталась исчезнуть; потом повернулась обратно и широко зевнула. Оберон разглядел внутренности ее рта: выгнутый язык и даже язычок. Их цвет был не бледно-розовый, как у белых людей, а сочнее, с оттенком коралла. Он задумался...

— Этому ребенку, наверное, повезло, — продолжила Сильвия. — Без меня ему будет лучше.

— Вот уж не поверю. Вы так хорошо ладили.

Она молчала, всматриваясь в свои мысли.

— Мне хочется, — начала она, но не прибавила ни слова. Оберону хотелось придумать для нее какой-нибудь подарок. В придачу ко всему миру.

— Ты можешь жить здесь сколько угодно, — проговорил он. — Сколько тебе будет угодно.

Внезапно Сильвия откинула покрывала и рванулась к краю постели. У Оберона возникло дикое желание схватить ее и задержать. «Пи-пи», — пояснила она. Перебравшись через его ноги, Сильвия спустилась на пол и распахнула дверь туалета (которая упиралась в край кровати, оставляя только щель, чтобы пройти) и включила там свет.

Оберону было слышно, как она расстегнула молнию.

— Ой! Сиденье просто ледяное! — После паузы послышались глухие звуки бившей в унитаз струи. Когда они смолкли, Сильвия сказала: — Ты милый мальчик, тебе это известно? — Оберон не нашел ответа, да и любые слова потонули бы в реве воды, низвергшейся из бачка.

Врата из рога[171]

Приготовление общей постели сопровождалось дружным смехом (Оберон предложил в шутку поместить в середине обнаженный меч, и Сильвия, никогда не слышавшая об этом обычае, очень развеселилась), но когда локомотив был остановлен и воцарилась темнота, с дальнего края кровати, отведенного для Сильвии, донеслись негромкие всхлипывания.