Маленький, большой

— Похоже, что нет, — отрезала Клауд и молча уселась за дальним концом кухонного стола с сигаретой, дымок от которой вился в столбе солнечного света.

Ма, испачкавшись в муке по самые локти, готовила пирог: занятие отнюдь не бездумное, хотя ей нравилось называть его именно так; на деле она находила, что за стряпней мысли у нее зачастую особенно проясняются, а суждения становятся наиболее проницательными. Работая руками, она могла делать то, что в другое время ей не удавалось: выстроить проблемы стройными рядами и во главе каждого поставить командовать надежду. Кухарничая, она вспоминала забытые, казалось, стихи или начинала говорить на иных языках[38]: за мужа, за детей, за покойного отца или за еще не рожденных, но отчетливо представлявшихся ей внуков — трех девушек-выпускниц и худощавого грустного подростка. Перед переменой погоды у нее ломило локти, и, ставя старинные прозрачные противни в пышущую жаром духовку, она объявила о приближении грозы. Клауд курила молча и, вздохнув, промокнула выступившие на морщинистой шее росинки носовым платочком, который тут же аккуратно спрятала в складки рукава. Со словами «Позже все будет намного яснее» она медленно вышла из кухни и прошла через залы к себе в комнату, думая, что в ожидании обеда сможет чуточку вздремнуть. Прежде чем лечь на широкую перину, которую она несколько коротких лет делила с Генри Клаудом, Нора взглянула на холмы; верно: в небе над горизонтом начали собираться белые кучевые облака; они громоздились друг на друга и надвигались с победной неотвратимостью. Похоже, Софи не ошиблась. Нора Клауд лежала и думала: во всяком случае, он явился как штык и ни в чем не отклонился. Дальнейшее рисовалось ей смутно.

Как раз в эту минуту там, где Старый Каменный Забор отделяет Зеленый Луг от каменистого Старого Пастбища, заселенного прыгучими насекомыми, которое тянется вплоть до Пруда Лилий, доктор Дринкуотер, в мягкой широкополой шляпе из гладкого фетра, остановился, запыхавшись от подъема по склону. Постепенно шум крови у него в ушах затих, и он смог вслушаться в разыгрывавшийся перед ним спектакль — единственный ему доступный: несмолкаемое щебетание птиц, стрекот цикад, шуршанье и глухую возню бессчетных живых существ, являвшихся на сцену и ее покидавших. Этой земли касалась рука человека, хотя следы ее вмешательства к тому времени почти исчезли. Дальше, за Прудом, виднелась дремотная крыша амбара Брауна: там простиралось заброшенное им пастбище, а вот эта стена служила стародавней разграничительной метой. Пейзаж разнообразили остатки хозяйственной предприимчивости: пространство, расчищенное для постройки домов разной величины; широкая каменная стена; залитое солнцем пастбище; тот же пруд. Все это, собственно, и составляло значение слова «экология», которое, неточно используемое, время от времени попадалось доктору на глаза в тесно набранных колонках, обрамлявших его собственную местную хронику в главной газете Города. Пока он, с предельной сосредоточенностью внимая всему его окружавшему, сидел на теплом, покрытом лишайником валуне, Малыш Бриз[39] принес ему весть о том, что к вечеру от нагромождения грозовых туч здесь останутся одни клочья.

Как раз в эту минуту в комнате Софи, на широкой перине, долгие годы служившей Джону Дринкуотеру и Вайолет Брамбл, лежали теперь две их правнучки. Длинное неяркое платье, которое Дейли Элис должна была надеть на следующий день и предположительно уже никогда в жизни с ним не расставаться, аккуратно висело на дверце платяного шкафа; его точное подобие отражалось в зеркале, а вокруг были разложены прочие детали наряда невесты. Из-за полуденной жары обе сестры лежали обнаженными. Софи провела рукой по влажному от пота бедру Дейли Элис, которая откликнулась: «Ох, ну и жарища!» и тут же почувствовала, как еще более жаркие слезы сестры закапали ей на плечо.

— Когда-нибудь, очень скоро, настанет твой черед, ты сделаешь свой выбор, а может, выберут тебя, и ты будешь такой же июньской невестой, — проговорила Дейли Элис, но Софи всхлипнула:

— Нет, я никогда, никогда не буду. — И больше Элис ничего не могла разобрать, потому что Софи уткнулась лицом ей в шею и вот что продолжала бормотать еле слышно, как бормотал полдень: — Он никогда ничего не поймет и не заметит; ему никогда не дадут того, что дали нам; он ступит не туда и посмотрит, когда надо бы отвернуться; не разглядит дверей и пропустит повороты; погодите — и увидите, только погодите — и сами увидите.

И как раз в эту минуту двоюродная бабушка Клауд размышляла над тем же: что они увидят, если подождут; и Ма испытывала те же переживания, но не столько любопытствовала, сколько пыталась удачно сманеврировать в окружении целого полчища Вероятностей; и как раз в эту минуту и Смоки, оставленный в одиночестве на время повальной (так ему казалось) воскресной сиесты в темной и пыльной библиотеке наедине со всеобъемлющим планом, вздрогнул от того же самого чувства, бессонный и ровный, будто пламя.

Глава третья