Маленький, большой

— Это дорожка Оберона. Она ведет к Летнему Домику. Это не самый прямой путь, но Оберон должен вас увидеть.

— Да?

Летний Домик представлял собой две круглые башни из красного кирпича, короткие и толстые, как большие пальцы ног, соединенные перемычкой с навесной бойницей. Была ли это искусственная руина или настоящая? На несуразно больших сводчатых окнах висели веселенькие занавески.

— Когда-то этот уголок был виден из окон дома, — сказала Клауд. — Считалось, что лунными ночами здесь очень романтично... Оберон — сын моей матери, отец был другой; значит, Оберон мой сводный брат. Несколькими годами старше меня. Он долгое время нас учил и воспитывал; правда, сейчас он не совсем здоров и не покидает Летний Домик уже почти год. Жаль, конечно... Оберон!

Подойдя ближе, Смоки увидел вокруг приметы жилья: сортир, аккуратный огородик, сарай с готовой выкатиться из него газонокосилкой. Парадным входом служила зубчатая дверь-ширма, приобретшая со временем ромбовидную форму; ступеньки крыльца покосились; на солнце, рядом с ванночкой для птиц, стояло складное кресло, обтянутое полосатой парусиной. Маленький старичок, заслышав свое имя, вскочил с места в некотором волнении (подтяжки, казалось, заставили его согнуться в поклоне) и бросился было к дому, но Клауд оказалась проворнее и успела его остановить.

— Вот Смоки Барнабл, который сегодня женится на Дейли Элис. Подойди и хотя бы поздоровайся. — Она покрутила головой, давая понять, что ее терпение на исходе, и, взяв Смоки под локоть, вывела его во дворик.

Деваться Оберону было некуда — и, развернувшись на пороге, он с гостеприимной улыбкой протянул руку.

— Пожалуйте-пожалуйте, хм-хм, — захихикал он тем рассеянным старческим смешком, когда человек в годах прислушивается к себе, озабоченный изношенностью внутренних органов. Он едва коснулся протянутой навстречу руки Смоки и тут же с облегчением снова уселся в складное кресло, указав Смоки на скамеечку. С чего бы это здесь, на отшибе, солнечный свет внезапно вызвал у Смоки какое-то беспокойство? Клауд села на стул рядом с братом, и Оберон накрыл ее руку своей, поросшей седыми волосками.

— Ну-ну, что такое стряслось? — снисходительно поинтересовалась она.

— Стоит ли говорить, — заметил Оберон вполголоса. — При...

— Член семьи, — сказала Клауд. — С сего дня.

Оберон, по-прежнему беззвучно похихикивая, посмотрел на Смоки. Незащищен! — вот что почувствовал Смоки. Войдя в этот дворик, они потеряли что-то из того, что окружало их среди деревьев, ступили за какой-то предел.

— Это нетрудно проверить, — сказал Оберон и, ударив себя по костлявому колену, поднялся с места. Потирая руки, он ретировался в дом.

— Трудно, — отозвалась Клауд, не обращаясь ни к кому в частности и глядя в безоблачное небо. Она уже не чувствовала себя так непринужденно. Снова откашлявшись, она устремила взгляд на серую ванночку для птиц, опиравшуюся на резные фигурки эльфов и бородатых гномов с терпеливыми лицами, которые, казалось, спешили утащить ее прочь. Клауд вздохнула и посмотрела на прикрепленные к груди крошечные золотые часики с витыми крылышками с обеих сторон. Время летит. Она посмотрела на Смоки с извиняющейся улыбкой.

— Ага-ага, вот, — приговаривал Оберон, выходя из дома с большой камерой на высоком треножнике, покрытой куском черной ткани.

— Ох, Оберон, Оберон, — сказала Клауд не то чтобы раздраженно, но явно не считая съемку необходимой и уж совсем никак не разделяя его энтузиазма. Однако Оберон уже втыкал ножки штатива в землю около Смоки так, чтобы аппарат из красного дерева стоял ровно, а его физиономия была направлена на Смоки.

Долгие годы эта последняя фотография Оберона лежала рядом с его лупой на столе в Летнем Домике: на ней различался Смоки в костюме Трумэна, который блестел на солнце; волосы Смоки пылали рыжиной, а половину лица заливал солнечный блик. Виднелись локоть с ямочкой и ухо с сережкой бабушки Клауд. Ванночка для птиц. Ванночка для птиц: могло ли быть так, что на снимке оказалось лишнее вытянутое лицо из мыльного камня, а среди рук, поддерживавших чашу, — лишняя пара? Оберон не довел исследование до конца, не пришел к определенному решению; и когда спустя годы сын Смоки сдул пыль со старого снимка и взял в руки работу Оберона, это был всего-навсего клочок посеребренной бумаги, неубедительный и ничего не доказывающий, засвеченный давно ушедшим июньским солнцем.

Вудзы и Лейки

За Летним Домиком они спустились по утопленной тропинке, которую быстро поглотил лес — дремучий и сонный, влажный после дождя. Казалось, это именно тот лес, что приютил спящую красавицу до истечения ее столетнего срока. Не успели они сделать несколько шагов, как позади раздался не то шорох, не то шепот, и с внезапностью, заставившей Смоки вздрогнуть, на тропинке перед ними выросла человеческая фигура.

— Доброе утро, Руди, — сказала Клауд. — Это жених. Смоки, это Руди Флад.

Шляпа Руди была такой мятой, как будто он ею дрался. Загнутые вверх поля открывали его широкое бородатое лицо. Из-под распахнутого зеленого плаща выпирал большой живот, туго обтянутый белой рубашкой.