Маленький человек

На Севере зима не кончается даже летом. Утро было морозное, в лужах хрустел лёд, а изо рта шёл пар. По дороге, поджав хвост, плелась плешивая собака, а черневшие на деревьях вороны были похожи на старых сплетниц, накинувших на головы тёмные платки. Ёжась от холода, Лютый прошёл вдоль запертых гаражей, подёргал тяжёлые замки. Раньше здесь собирались мужики, пили водку, шумно споря ни о чём. Он часто бродил по этим одноэтажным улицам, подбирая эхо споров, и возвращался домой пьяным, будто и сам распил бутылку. Гуляя здесь, он втайне надеялся, что его пригласят за стол, поставят стакан и тарелку с принесённой из дома снедью, но когда однажды его позвали разделить на троих, смутился и, не ответив, прибавил шаг. Теперь гаражные посиделки вытеснил телевизор, с которым проводили вечера, как с приятелем. Лютый и сам не мог себе представить жизнь без его криков, споров, смеха и слёз, без новостей, лозунгов, рекламы, скучных докладов, песен, стонов и бормотания, которые наполняли его комнату, расширяя её стены до мировых масштабов и сжимая его «я» до пикселя. А теперь уши, словно ватой, были забиты тишиной, от которой, казалось, могут лопнуть перепонки.

Лютый плутал уже несколько часов, сам не зная, что ищет, пугаясь каждого звука, теряясь в догадках, идти ему домой или в полицию, и как быть дальше.

Но, ни на что не решившись, он ушёл в тайгу, боясь попасться на глаза владельцам гаражей. Лютый пытался представить, как плакала дочь, жалея себя, как шептались сослуживцы, а уборщица оттирала кровь с пола летней веранды. На мгновенье он почувствовал приятную теплоту в груди: сегодня о нём говорит весь город. Он вспомнил торговца наркотиками, продающего дурь подросткам, девушек, которых Могила подбирал для депутата, пьяную дочь. «Маленький человек в маленьком городе, маленький человек в маленьком городе», — бормотал он, обсасывая слова, как леденцы, будто находя в них новый смысл.

В молодости каждый день заканчивался, не успев начаться, но годы тянулись бесконечной чередой, и казалось, что впереди — вечность. Но с возрастом дни становились скучными и вязкими, так что Лютому казалось, будто каждый сорванный лист календаря отсчитывал не день, а год, и потому жизнь проносилась пейзажами за окном, которые он и разглядеть толком не успевал. А сейчас как будто сошёл на остановке, чтобы потрогать их своими руками. В лесу ещё лежал грязный снег, проплешинами белевший в оврагах, и Лютый умылся, протерев им лицо. Скитаясь, он гадал о своей судьбе. Тюрьма? Месть бандитов? И его не покидало ощущение, что он может вернуться в город, будто ничего и не было. Могила будет дремать на летней веранде, бандиты — пить квас, а дочь снова и снова будет садиться в машину Антонова.

Боясь заблудиться, Лютый следил глазами за торчавшей, как заноза, телевизионной вышкой, и каждый раз, когда терял её из виду, покрывался испариной. К вечеру от голода у него закружилась голова. Он жевал горькие незрелые ягоды, от которых жгло во рту, пил воду, выжимая сырой мох, как губку. А к ночи вернулся в город.

В вязких сумерках желтели окна квартир, кромсая тротуары пятнами света, тускло мерцали фонари. Лютому хотелось стучать подряд во все окна, просясь на ночлег, привстав на цыпочках, он заглядывал в квартиры на первых этажах, представляя, как жильцы сидят за столом или смотрят телевизор, и не понимал, почему лишился таких привычных, обыденных радостей.

Пугаясь редких прохожих, он прижимался к деревьям или зайцем перебегал улицу, а, заглянув в урну, вытащил обкусанную, чёрствую булку, которую тут же выбросил, брезгливо поморщившись.

У отделения было тихо, клевали носом патрульные «буханки». На ступеньках растянулась пьяная девица в рваных чулках, а за решётчатыми окнами густела темнота. Нагнувшись к спящей, Лютый поправил задравшуюся юбку, и, перекрестившись, шагнул в отделение.

Дежурный слушал приёмник, прижимая его к груди, как младенца. Лютый долго разглядывал его запертое на замок лицо, пока полицейский не поднял глаза. Гремя засовами, он распахнул дверь дежурки, бросившись к Лютому. Савелий поднял руки.

— Пошёл отсюда! — закричал дежурный, выталкивая его на улицу. — Убирайся! Нельзя! Вон!

— Я Савелий Лютый, который Могилу застрелил.

— Убьют! Беги, убьют!

— Куда?

— Беги, не возвращайся!

Он захлопнул дверь.

— Куда бежать? Куда? — Лютый дёргал дверь, но она была заперта.

Присев рядом с девушкой, Савелий схватился за голову. Под горбатым уличным фонарём скрипела телефонная будка, бившая дверцей на ветру, словно раненная птица. На стене висели портреты преступников и пропавших без вести, фотографии были перепутаны, так что, разглядывая их, не сразу можно было догадаться, кто преступник, а кто жертва. Подволакивая ногу, мимо тащился старик, опиравшийся на покрытую лаком палку, из-за которой издали казался трёхногим. Он с любопытством разглядывал спящую девицу и Лютого, и у Савелия от страха язык прилип к нёбу. Но старик прошёл мимо.

Дежурный распахнул окно.

— Возьми! На первое время хватит! — протягивал он через решётку мятые купюры. — Уходи! Не было тебя!