Маленький господин Фридеман

Она села рядом с ним, опустила руки на подлокотники кресла и откинулась назад. Он сидел, подавшись вперед, и держал свой цилиндр между колен. Она сказала:

— Вы знаете, что четверть часа назад у меня были ваши сестры и сказали, что вы нездоровы?

— Да, правда, — ответил господин Фридеман, — утром я чувствовал себя неважно. Я думал, что не сумею выйти. Прошу простить мое опоздание.

— У вас и сейчас больной вид, — сказала она очень спокойно, пристально глядя на него. — Вы бледны, у вас воспаленные глаза. Вы и вообще жалуетесь на здоровье?

— О, — запинаясь, выговорил господин Фридеман, — нисколько… я не жалуюсь.

— Я тоже часто бываю больна, — продолжала она, по-прежнему не сводя с него глаз, — но этого никто не замечает. Я нервна, и мне знакомы самые удивительные состояния.

Она умолкла, опустила подбородок на грудь и выжидательно, исподлобья посмотрела на него. Но он не отвечал, он сидел тихо, обратив на нее внимательный, вдумчивый взгляд. Как необычно все, что она говорит, и как трогает его этот ясный ломкий голос! На сердце стало так спокойно, — казалось, он видит сон. Госпожа фон Риннлинген прервала молчание.

— Вчера вы, кажется, ушли из театра до конца представления?

— Да, сударыня.

— Я пожалела об этом. Вы были хорошим соседом. Вы так проникновенно слушали, хотя спектакль, право же, был недостаточно хорош, вернее, только относительно хорош. Должно быть, вы любите музыку и сами играете на рояле?

— На скрипке, — сказал господин Фридеман, — то есть… совсем немножко…

— На скрипке, — повторила она и задумалась, глядя куда-то мимо него, в воздух. Потом вдруг сказала:

— Значит, иногда мы могли бы помузицировать вдвоем. Я люблю аккомпанировать… и была бы рада найти здесь кого-нибудь… Вы придете?

— С величайшим удовольствием, сударыня, всегда к вашим услугам, — сказал он все еще как во сне.

Наступила пауза. Внезапно что-то в ее лице изменилось. Он увидел, как едва уловимая, но жестокая насмешка исказила ее черты, как хищно сузились зрачки ее глаз, испытующе и непреклонно обращенные на него; так было уже дважды. Его лицо побагровело, он окончательно потерял самообладание и, беспомощный, обескураженный, втянув голову в плечи, растерянно уставился на ковер. И опять, подобно короткому содроганию, пронзило его то обморочное, мучительно-сладкое чувство ярости.

Когда он с решимостью отчаяния отважился поднять глаза, она смотрела уже не на него, а спокойно разглядывала дверь за его спиною. Он заставил себя сказать несколько слов:

— Довольны ли вы пребыванием в нашем городе, сударыня?

— О, — безразлично уронила госпожа фон Риннлинген. — Почему бы мне быть недовольной? Правда, немножко стеснительно чувствовать, что за тобой все время наблюдают, но… Да, кстати, — тотчас же продолжала она, — пока я не забыла: мы намерены в ближайшее время собрать у себя небольшое общество, совсем непринужденно, немного помузицировать, немного поболтать… У нас за домом славный сад, он доходит до самой реки. Ну вот, вам и вашим дамам, разумеется, будут посланы приглашения, но вас лично я заранее прошу принять участие в нашем празднестве. Надеюсь, вы придете?

Господин Фридеман едва успел изъявить благодарность и дать согласие, как кто-то энергически нажал ручку двери, и вошел подполковник. Господин Фридеман встал, и госпожа фон Риннлинген представила мужчин друг другу. Подполковник в одинаково вежливом поклоне склонился пред гостем и пред женой. Его загорелое лицо блестело от пота.

Стягивая перчатки, он своим зычным рокочущим голосом сказал несколько слов господину Фридеману, который смотрел на него снизу вверх широко открытыми, отсутствующими глазами, не в силах избавиться от ощущения, что сейчас его благосклонно похлопают по плечу. Однако подполковник обратился к жене и, сдвинув каблуки, склонясь в полупоклоне, сказал, заметно приглушив голос:

— Ты уже просила господина Фридемана принять участие в нашем маленьком празднестве, дорогая? Если не возражаешь, я полагал бы устроить его через недельку. Будем надеяться, погода еще продержится, и мы сможем побыть в саду…

— Как тебе угодно, — ответила госпожа фон Риннлинген, не глядя на него.

Через две минуты господин Фридеман поднялся. Дойдя до двери, он еще раз поклонился и встретился с ее глазами. Теперь они не выражали ничего.

Он ушел. Ушел не в город, не домой, а бессознательно свернул на тропинку, ответвлявшуюся от аллеи и сбегавшую вниз к старому крепостному валу над рекой. Здесь под тенистыми деревьями стояли скамьи, пестрели ухоженные куртины. Он шел быстро, бездумно, не поднимая глаз. Ему было нестерпимо жарко, он слышал, как пламенно бушует его кровь, как она приливает к усталой голове и яростно стучит в висках.

Ее взгляд преследовал его. Но не прощальный — пустой и лишенный выражения, а тот, другой — жестокий и хищный, которым она смерила его, едва отзвучали ее странно-тихие слова. Ах, значит, ее забавляет его беспомощность, его растерянность? Значит, она видит его насквозь? Но если и так, разве ей совсем незнакома жалость?