Маленький нью-йоркский ублюдок

— Мам, прекрати. У меня уже все готово к отъезду, и единственное мое желание — просто поужинать без скандалов и препирательств. Давай оставим все как есть, хорошо?

— Господи, Майк, я не хочу, чтобы ты уезжал! — и она разрыдалась. Ей, видимо, просто необходимо сгущать краски. Это было невыносимо.

— Ма, да успокойся ты. Господи Боже! Ну не так все страшно — смотри на вещи проще. Ладно тебе, давай закажем поесть и успокоимся.

Я правда очень переживал за нее. Честно говорю, не подумайте чего.

В результате мне удалось кое-как ее успокоить. А она все твердила свое, как она не хочет, чтобы я уезжал, что во мне вся ее жизнь, что ей невыносима мысль, что я неизвестно где бродяжничаю и что проблема, мол, не в ногах, а в танцоре. Признаю, в ее словах была доля правда. Может, дело и в танцоре, но, знаете, над ногами тоже неплохо бы поработать.

Придя в себя, мы уселись на диван и, пока не привезли еду, слушали шум моторов за окном. Потом оба, буквально как голодные волки, накинулись на коричневый бумажный пакет. Голодные нью-йоркцы. В том китайском ресторанчике, откуда доставили еду, накладывали хорошую порцию курицы с соевым соусом, и раньше мне очень нравилось у них заказывать. Это было одно из любимых занятий.

Единственная комната, которая во всей нашей голимой квартирке мне правилась, кроме моей вонючей спальни, — это столовая. Она была очень маленькая и темноватая, но несмотря на это, там было приятно и уютно. В какой-то степени она напоминала мне мою машину — в ней было так же безопасно и спокойно. У стены стоял старый деревянный стол и трехдолларовые стулья, которые мы купили у какого-то проходимца на севере штата. Над столом висел потолочный вентилятор, который никогда не работал, как положено. Эта штуковина грохотала и тряслась, точно в предсмертных судорогах, а из четырех лампочек работало только две — потому и было так темно. В углу стояла сушилка тридцатилетней давности, которая досталась в наследство моим родителям, когда они только начали жить вместе. Этот дебильный предмет вообще еле работал — она бесцеремонно отключалась, когда заблагорассудится, — но и эта сушилка в какой-то мере придавала обстановке уют. Она была оливкового цвета, но мама все время набрасывала поверх какой-нибудь кусок ткани, дескать, машинка жутко страшная. В столовой всегда стоял такой уютный бардак. Когда я был маленький, мы редко ели за одним столом. Чаще всего мы рассредоточивались по квартире, и каждый занимался своим делом. Папа обычно готовил что-нибудь на кухне, мама сидела перед телевизором в гостиной за каким-нибудь дурацким телешоу, я в своей комнате страдал хуйней, а собака ко всем подбегала и клянчила остатки с тарелок. Сейчас я, конечно, жалею, что мы не сидели и не ужинали вместе за одним столом. Но в то время нас как-то не тянуло. Так всегда бывает, пока есть возможность — не тянет, а когда ее уже нет — тут-то и начинает тянуть.

В тот вечер мы с мамой все-таки поужинали вместе. Практически не разговаривая. Просто сидели и ели китайскую еду, как все добропорядочные нью-йоркцы. Первый раз за долгое время я чувствовал себя по-настоящему хорошо, чувствовал, что все будет о’кей. Так уютно было сидеть за столом с мамой и ужинать. Она, конечно, до сих пор переживала, но мне все равно приятно было с ней сидеть. Как в старые добрые времена, когда я был совсем маленьким, как в те стремные октябрьские дни и ночи, когда мама приходила с работы, мы заказывали еду и ели перед телевизором, уставившись в какой-нибудь ужастик. И в тот вечер мы поужинали и вскрыли печенья с предсказаниями, которые лежали в пакете. У меня сохранилось предсказание, которое попалось мне в тот вечер. До сих пор в рюкзаке лежит. Вот что там говорится: «Твоя улыбка заставит всех понять, что мир — прекрасное и восхитительное место». Да уж, верняк, только зубы почищу.

После ужина я на пару часов заперся у себя в спальне. Не хотелось больше торчать в одной комнате с мамой. У меня просто сердце разрывалось смотреть, как она переживает. Я делал то, что должен был делать, но слушать мамины мольбы не оставлять ее одну в этой квартире было слишком больно. Видя, как она сидит за старым деревянным столом, ест китайскую еду и натянуто улыбается, видя, что одежда, которая ей сейчас как раз, несколько лет назад висела бы на ней, как на вешалке, я вспоминал, что давным-давно, в другие времена и где-то далеко отсюда она была свободолюбивой и вдохновенной хиппи с сигаретой в руке, — мне хотелось остановить время, чтобы этот чертов земной шар навсегда перестал вращаться.