Маленький оборвыш

Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моулди был подушкой, и мне предоставили лучшее место. Я лежал головой у него на груди, и все же не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напряглись и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор».

«Вор, вор, вор!» – твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.

– Вор! – прошептал я.

Моулди еще не спал.

– Кто вор? – спросил он.

– Я вор, Моулди, – отвечал я.

– Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? – насмешливо спросил Моулди.

– Но ведь я никогда прежде не был вором, – серьезно сказал я. – Уверяю вас, никогда. Оттого-то мне так и грустно теперь.

– Ты врешь, – произнес Рипстон, также еще не спавший.

– Нет, право, – уверял я. – Умри я на этом месте, если неправда.

– Ну что же, – заметил Моулди, – ты точно так же и теперь можешь сказать: «Умри я на этом месте, если я вор».

– Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру. Ведь я теперь вор.

– Пустяки! Какой ты вор! – вскричал Моулди. – Разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.

– А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое – значит воровать.

– Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, – сказал Моулди, приподнимаясь на локте, чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. – Вот видишь, если какой-нибудь мальчишка войдет в лавку да запустит руку в ящик с деньгами и его поймают, – это будет воровство. Если он полезет в карман к покупателям, – это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишка старается заработать себе полпенни, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто купец даст ему подзатыльника, и самое большее, если позовет сторожа. Тот поколотит его палкой да и отпустит; а разве сторожу позволили бы самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что!

– Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? – спросил я у Моулди.

– Мало ли как? Это называется свистнуть, смазурить, слямзить, стянуть, стибрить. Да не все ли равно, как назвать!

– Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?

– Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских? Известно, какие они лгуны! – возразил Рипстон.

– Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? – сказал Моулди.

– Нет. Но мне думалось, что это – воровство, а если не воровство, так и прекрасно.

– То-то же! – сказал Моулди. – Когда я был маленький и жил дома, я нередко слыхал, как отец читает матери газеты. Вот и в газетах часто говорится, что даже судейские, на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть все как следует! Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он «присвоил», совершил «похищение» или «сплутовал». А похищение не беда. Вон Рипстон стащил раз чайные ложки, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?

– Нечего тыкать мне этими ложками в глаза, – сердито отвечал Рипстон. – Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги в придачу, я только не болтаю всего.

Намек этот, видимо, относился к Моулди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой. Впрочем, они скоро помирились, поболтали еще несколько времени о том, о сем, и оба спокойно заснули.

Но я опять, как и в прошлую ночь, долго не мог заснуть.

Рассуждения моих товарищей не убедили меня. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моулди и Рипстону, что буду честным мальчиком и стану просто работать на рынке. Если они не хотят оставаться моими товарищами, я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.

Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было холодно, зубы у меня стучали, я готов был отдать всю одежду за глоток горячего кофе.

У Моулди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили себе на завтрак.

Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Моросил дождь. На мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и штаны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения уйти от этих ребят и все собирался с духом, чтобы сказать им об этом. Но как я мог собраться с духом? Я был голоден, я промок до костей, я чувствовал, что буду совсем одинок и беспомощен, если поссорюсь с моими товарищами.

– Три чашки кофе на два пенса! – потребовал Моулди у буфетчика.