Маленький оборвыш

Не ожидая моей помощи, Рипстон засучил рукава и принялся бить Моульди. Мне не хотелось драться, я старался помирить их, уверяя, что мне совсем не больно, что я плачу не от пощечины, а от болезни.

Как только Моульди совсем проснулся, он выказал полнейшее раскаяние и сознался, что поступил как негодяй, и, в виде удовлетворения, предложил мне ударить его со всех сил по носу, причем он будет держать руки назад. Рипстон убеждал меня принять это предложение, но я отказался, и тогда Моульди заставил меня взять по крайней мере его шапку под голову и укрыться его курткой. Рипстон также охотно отдал бы мне свою одежду, но у него была всего одна синяя фуфайка, заменявшая ему и рубашку, и куртку, а шапку он потерял накануне, убегая от рыночного сторожа.

Хотя товарищи всеми силами старались уложить меня поспокойнее и укрыть потеплее, мне не становилось лучше. Я по-прежнему весь горел и в то же время дрожал от холода; язык мой был сухим, а дыхание прерывистым и тяжелым. Впрочем, после слез мне стало как-то легче, я готов был лежать спокойно и покоряться всему, что со мной сделают.

Глава XIV. Я прощаюсь с моими товарищами и с Арками и отправляюсь в работный дом лечиться от горячки

Моя болезнь сильно тревожила товарищей. Укрыв меня курткой и уложив как можно спокойнее, они сами не легли, а сели в дальний угол фургона и начали перешептываться.

– Это, должно быть, простуда, – шептал Рипстон. – Беда, коли на человека нападет простуда. Ведь это простуда, правда, Моульди?

– Должно быть, что-нибудь такое, – еще более тихим шепотом ответил Моульди.

– Хорошо бы горчичники поставить, я помню, мне ставили, когда я был маленький… Как ты думаешь, Моульди, не сходить ли за горчицей?

– Чего зря ходить! Ведь сегодня воскресенье, все лавки заперты, одни аптеки открыты.

– В аптеке можно бы купить пилюль, – предложил Рипстон, – одна беда, у этих пилюль такие трудные названия, не знаешь, как спросить.

– Да так и спроси – пилюль на пенс.

– А аптекарь спросит: каких вам?

– Сказать: слабительных. Они, кажется, все слабительные, – равнодушно отозвался Моульди; он вообще вел разговор неохотно и, казалось, думал о чем-то совсем другом.

– Значит, решено, Моульди, – опять заговорил Рип-стон, – наш первый пенс завтра пойдет на пилюли для Смитфилда?

Моульди ничего не ответил, и оба мальчика на минуту смолкли. Я лежал тихо, чтобы вслушаться в их шепот. Разговор их не беспокоил, даже почти не интересовал меня, мне просто приятно было слушать их, и я слушал.

Сдержанность Моульди возбудила подозрение Рип-стона.

– Моульди, – спросил он, – если это не простуда, так что же это делается со Смитфилдом?

– Почем я знаю! – неохотно проворчал Моульди.

– Да ведь ты же был в больнице, ты видел там многих больных, может, с кем-нибудь было то же, что с ним?

– Тише, – заметил Моульди, – он, пожалуй, не спит.

– Спит. Слышишь, как он ровно дышит?

– Да. А слышишь, как под ним солома шуршит? Должно быть, опять озноб сделался.

Затем он прибавил еще более тихим шепотом:

– Жалко мне, что я отдал ему свою куртку, Рип. Шапка не беда, а куртку жаль!

– Экая ты жадна я скотина! – выбранился Рипстон. – Он бы, наверное отдал тебе свою куртку, кабы тебе понадобилось!

– Ну, пусть себе пропадает, все равно! – вздохнул Моульди.

– Отчего же пропадает? Ты же завтра возьмешь ее!

– Ну, нет, с ней вместе можно захватить такую вещь, которой бы мне не хотелось.

– Да что такое? Говори толком!

– Тише, тише! Коли он услышит, так перепугается.

Они тихонько приподнялись и высунули головы из фургона, но я все-таки слышал все, что они говорили.

– У тебя привита оспа, Рип? – спросил Моульди.

– Привита, и свидетельство есть.

– Ну, отлично, значит, тебе и бояться нечего. А у меня не привита, ко мне горячка как раз пристанет!

– Разве у него горячка? – испугался Рипстон. – Значит, он умрет, Моульди?

– Почти наверняка.

– Так вдруг и умрет?

– Нет, не вдруг, – прошептал Моульди. – С ними еще прежде разные штуки делают, головы им бреют, и все такое.

– Это зачем же, Моульди? – ужаснулся Рипстон.

– Да они совсем как сумасшедшие делаются; коли их не обрить, они себе все волосы вырвут, – ответил Моульди.

– Ах, какая беда! Так это бедный Смитфилд умрет! Бедняга Смитфилд!

И Рипстон заплакал. Я едва верил своим ушам, но эта была правда, он плакал.

Я не испугался и даже не удивился тому, что у меня, по словам Моульди, была горячка. Горячка была самая худшая болезнь, какую я знал, а я чувствовал себя очень и очень худо. Я знал, кроме того, что горячка смертельна, но даже это не пугало меня. Мне хотелось одного – чтобы меня оставили в покое, чтобы никто не трогал меня, не говорил со мной. Рипстон и Моульди продолжали шептаться в другом углу фургона; я слышал и их шепот, и разговоры, смех и ругательства мальчиков, игравших в карты, и топанье ног, и всякие другие звуки. Понемногу все стихло, только товарищи мои продолжали разговаривать. Я был рад, что они не спят; мне ужасно хотелось пить, и я попросил Моульди достать мне глоток воды.

Товарищи всполошились.