Маленький оборвыш

— Я раздевался в последний раз в прошлом августе, — сказал Моульди. — Однако пора спать, давайте ложиться. Кто будет подушкой? Смитфилд, хочешь ты?

Я был до того несчастен, что мне казалось все равно чем ни быть, и потому я согласился.

— Да ты, может, не хочешь? Так ты скажи, не стесняйся, — заметил Рипстон, — ведь это как кто любит! Одному нравится, чтобы было мягко, другому, — чтобы было тепло. Тебе что лучше?

— Я люблю, чтобы мне было и тепло, и мягко спать! — со слезами отвечал я.

— Ишь как! И то и другое! — усмехнулся Моульди. — Ну, слушай, хочешь быть подушкой, так полезай сюда и не хнычь, нам плакс не нужно, напрасно мы взяли тебя с собой!

Я поспешил уверить Моульди, что плачу потому, что не могу удержаться от слез, но что я готов быть подушкой, если он мне покажет, как это делается.

— Тут нечего показывать, — отвечал Моульди, смягчившись, — подушка тот, кто ложится вниз, так что другие кладут на него голову. Ему от них тепло, а им мягко, это и просто, и удобно.

— Ну, прочь с дороги! Я буду подушкой — вскричал Рипстон и лег в одном конце фургона. Ложитесь на меня.

— Ложись, как я, Смитфилд, — сказал Моульди, укладываясь спать.

Но подражать его примеру было довольно трудно: он захватил для себя все туловище Рипстона, а мне предоставил одни ноги. Роптать было бесполезно, и я постарался устроиться кое-как.

— Ты хочешь спать, Рип? — спросил Моульди, после нескольких минут молчания.

— Хочу. А ты?

— Я никогда не могу спать после таких сражений. Представь себе, что на твой корабль наскакивает трое разбойников, а на тебе всего рубашка, панталоны да два ножа, и никакого другого оружия!

— Да, славные штуки представляют на Шордичском театре! — проговорил Рипстон сонным голосом.

— Прощай!

— Прощай!

Опять наступило молчание, и опять Моульди прервал его:

— Ты спишь, Рип? Рип, слышишь, спишь?

— Ну, уж другой раз не заманишь меня в подушки, коли будешь этак болтать, — сердито отозвался Рипстон. — Чего тебе надо?

— Странный ты человек! Ты не любишь лежать и разговаривать о том, что видел!

— Из-за этакой-то глупости ты меня разбудил?

— Я хотел только спросить у тебя, как ты думаешь, разбойники бросили в колодец настоящее тело?

— Конечно. Я видел руку сквозь дырку в мешке. — насмешливо отвечал Рипстон.

— И, ты думаешь, там был настоящий, глубокий колодец?

— Еще бы, конечно.

— А я не слышал, как плеснула вода, — настаивал Моульди.

— Ты плохо слушал. Колодец-то ведь глубокий, сразу не услышишь, а я услышал уж через три минуты.

Моульди замолчал, но он дышал очень тяжело. Видно, что ему хотелось поговорить. Он попробовал покликать Рипстона, но тот, вместо всякого ответа громко захрапел; он позвал меня, но мне не хотелось разговаривать, и я притворился, что сплю.

На самом деле мне не спалось. Прижавшись мокрой от слез щекой к коленям Рипстона, я думал о своем прошедшем; о бегстве из дома и о том, что ожидает меня в будущем. Лучше бы я выдержал потасовку миссис Бёрк! Лучше бы я вернулся домой, когда Джерри Пеп схватил меня! Отец отстегал бы меня ремнем, но теперь все было бы уже кончено, я лежал бы в теплой постели и баюкал бы маленькую Полли. Конечно, боль от побоев еще не прошла бы, но в эту минуту я готов был вынести всякое мучение, только бы меня перенесли в Фрайнгпенский переулок, в дом № 19 и простили мне все мои прегрешения.

Бедная, маленькая Полли. Я не мог думать о ней без слез, и между тем, она не выходила у меня из головы. Особенно сильно плакал я, припоминая, какая она была миленькая ночью, когда я одевал ее, уверяя, что мы идем гулять, как она прижималась ко мне и целовала меня после того, как миссис Бёрк приносила ей второй кусок хлеба с маслом и била меня за то, что я будто бы съел пёрвый. Что-то теперь делает моя милая Полли? Где-то она спит? С отцом ли или одна на нашей постели? Правду ли говорил Джерри Пеп, что она здорова? Ему нельзя верить: он обманщик. Может быть, она больна. Может быть, она переломала себе руки и ноги, и они теперь перевязаны у неё тряпками и вставлены в лубки. Может быть, она даже умерла! Тогда понятно, отчего отец так сердился на меня и обещал шиллинг тому, кто меня поймает.

Может быть, она убилась о каменные ступени лестницы и теперь лежит в комнате одна, без движения, мертвая. Эта последняя мысль была так ужасна, что остановила мои слезы. Я вспомнил мать свою, тот вечер, когда она умерла, и тот день, когда ее похоронили.

Вдруг послышались тяжелые шаги. Молодые люди и мальчики, игравшие в карты, бросились в телеги, крича друг другу.

— Тушите свечи! Идут крючки!

Я знал, что крючками называют полицейских, и мне вдруг стало страшно. Наверно миссис Бёрк донесла полиции о моем побеге, и теперь меня разыскивают! Зачем я не лег подушкой! Тогда бы меня не видно было из-под других! Шаги приближались все более и более. Трое полицейских подошли к нашему фургону. Я задрожал всем телом, и на лице у меня выступил холодный пот. Один из полицейских вскочил на колеса и осветил наш фургон ярким светом фонаря…