Маленький Цахес по прозванию Циннобер

— Недоразумение, просто недоразумение, — быстро проговорил Гофман и отхлебнул из стакана. — Или происки недоброжелателей. Вы же знаете, как раз в ту ночь Цастров должен был отправить обо мне сведения в Берлин. Уже был заготовлен патент на мое назначение советником. И вместо этого я угодил в захолустье… Кстати, господин Грепель, не встречал ли я вас в Бамберге? — обернулся он к Генцелю, который вслушивался в разговор крайне внимательно, даже чуть выпучив зеленоватые, с краснотцой, глаза. Кожа под маленьким скошенным подбородком его раздувалась и опадала, вызывая мысль о серой замершей ящерице.

— Генцель, — вежливо поправил тот. — С вашего позволения не Грепель, а Генцель. И увы, до сих пор не имел высокой чести…

— О простите. Вы мне почему-то напомнили одного человека из Бамберга. Но тот был, пожалуй, выше ростом, и к тому же коммерсант.

— Господин Генцель прибыл с особыми рекомендациями…— поспешил вставить Флакс, которому рейнвейн все более развязывал язык. — Но молчу, молчу, — тут же осекся он, встретив взгляд выпуклых немигающих глаз.

— Я готов без обиняков величать вас тайным советником, — рассеянно заметил Гофман; он, казалось, все не мог отделаться от какого-то воспоминания.

— Вы опережаете события, — криво улыбнулся тот широким безгубым ртом. — До тайного мне еще далеко.

— Что значит внешние чины и звания? — возразил Гофман. — Истинные достоинства человека чувствуются помимо них. Для меня вы безусловно и вполне тайный советник.

— Вот видите, — обрадовался Флакс. — Господин Генцель о вас тоже весьма высокого мнения. Он, уж открою вам по секрету, очень просил свести его с вами, удивив меня своей осведомленностью в ваших занятиях. Я и не предполагал, Гофман, что ваши сочинения уже настолько известны. Когда солидный чиновник занимается вне службы предметами… как бы выразиться… отчасти легкомысленными…

— Баловство, — продолжал за него Гофман. — Безделица… так, для развлечения, для отдыха.

— Нет, я ничего не имею… Я сам люблю, например, музыку. Помимо всего она, говорят, благотворно действует на пищеварение.

— Заблуждение, — усмехнулся Гофман. — Могу вас уверить по собственному опыту. Когда-то я пробовал кормиться одним искусством. Чем я только не занимался! Я был режиссером, капельмейстером, писал фрески и музыкальные рецензии, давал уроки музыки, даже посредничал в продаже роялей, распространял нотные издания фирмы Гертеля. И если б вы знали, господин тайный советник… нет, не убеждайте меня в обратном, — предупредил он протестующий жест собеседника, — если б вы знали, как страдало от этого мое пищеварение! Однажды я продал свой старый сюртук, чтоб только немного поесть. Сейчас это даже странно вспоминать. А ведь не прошло с тех пор и десяти лет. Я был тогда влюблен в прекрасную девушку. Мне казалось, и она ценит во мне возвышенную душу, талант. Вдруг ее выдали замуж за этакого богатого гнома… которого вы мне почему-то напомнили… То есть наоборот, я не имею в виду… он был как раз на вас не похож и гораздо выше ростом. Я хотел сказать: богатого, как гном. Это был удар, от которого я долго не мог оправиться. Вот тогда до меня дошло, что наше богоспасаемое отечество — не лучшее место для художников, всех этих мечтателей и сумасбродов. Человек, рассчитывающий на положение в обществе, на кусок хлеба и хорошее пищеварение, должен стремиться к службе государственной.

— Золотые слова! — от души согласился Флакс.