Маленький журавль из мертвой деревни

— «Кися» — это поезд! Будешь ты по-китайски говорить или нет?! — крик Чжан Цзяня вмиг перекрыл шуточки актеров по радио, пассажиры, уплетавшие сырные полоски, присмирели от его рева и, затаившись, слушали: — По-езд! Что за, мать твою, «кися»? Поезд! Повтори три раза!

Ятоу глядела на отца округлившимися резкими глазами.

— Как следует говори по-китайски! — сказал напоследок Чжан Цзянь. Вагон сидел, оправляясь после такого урока. От слез у Чжан Цзяня распухло в носу, раскалывалась голова. Меньше всего хотелось слушать, как Ятоу через слово поминает «кисю» — так Дохэ никогда не вылинять из его памяти.

Ятоу все смотрела на отца. Чжан Цзянь видел, что в ее полных алых губах заперта еще целая сотня «кись». Глаза Ятоу были его, а взгляд чужой. Достался в наследство от Дохэ? Чжан Цзянь никогда не замечал, какой у Дохэ взгляд. Его передернуло, он вдруг понял. Этот взгляд у Ятоу от отца Дохэ, а может быть, от ее деда, от дяди, от брата — японская кровь принесла во взор дочери мужество и жестокость.

Чжан Цзянь отвел глаза. Никогда ему не вытравить Дохэ из памяти. Родители покупали за семь даянов брюхо, которое выносит и родит им внуков. Да разве так бывает? Какая глупость.

Дохэ потерялась. Готовое объяснение. Наполовину правдивое. Кое в чем правдивое. Кое в чем…

Чжан Цзянь железной хваткой держался за эту полуправду, снова и снова цедя ее Сяохуань и Ятоу: Дохэ сама хотела забраться на ту скалу у реки — да ведь все туда пошли! Ну вот так и потерялась… Услышав это, Ятоу рыдала, рыдала, да так и заснула в слезах. Что бы ни случилось, семилетний ребенок верит в счастливый исход: пройдет день-другой, и милиционеры отышут тетю. Или папа с мамой отышут. Или тетя сама придет в милицию. Семилетняя душа повсюду видит надежду. Потому, проснувшись, девочка, как всегда, почистила зубы, умылась, позавтракала и отправилась в школу. По виду Ятоу нельзя было сказать, что она хоть каплю сомневается в отцовском «тетя потерялась».

Сяохуань вернулась с дежурства накануне поздней ночью. Увидев, как Чжан Цзянь бродит по комнатам, качая орущего Дахая, она почти обо всем догадалась. Подошла, коротко ругнувшись, отняла ребенка. Чжан Цзянь спросил, как это понимать, она бросила в ответ: сотворил-таки свое черное дело. Наутро Ятоу пошла в школу, а Сяохуань велела мужу звонить на завод и просить выходной.

— У бригадира знаешь, сколько дел? Некогда мне выходные брать!

— Некогда, так увольняйся!

— Уволюсь — как такую семью прокормим?

— А то не знаешь, как? Рассади всех по мешкам, отнеси в горы, покрути как следует, чтоб забыли, где право, где лево, да брось.

— Не пори чушь!

— Старое общество в прошлом, торговать людьми теперь нельзя, а то бы сунул жену с детьми в мешок — и на весы! Разве пришлось бы вкалывать бригадиром, потеть за гроши? Детки на грудном молоке выросли, крепыши, за хорошую цену уйдут, на всю жизнь риса с дровами хватит.

Сяохуань задрала круглое лицо и, словно браня какого-то человека у южной стены, вытащила из сундука пеструю выходную сумку и пеструю панаму.

— Чтоб тебя! Куда собралась?

— Обувайся, пошли.

— Я в участок не пойду!

— Конечно. В участок идти — это ж явка с повинной будет, ага?

— А куда ты собралась?

— Где ее бросил, туда меня и веди.

— Она сама сбежала! Сама потерялась! Как будто раньше такого не было! Не ты ли твердила, что она японская волчица, как ни корми, все в лес смотрит?

— Японской волчице дунбэйский тигр не по зубам.

— Сяохуань, ей плохо у нас жилось, она была лишняя. Пусть идет с богом.

— Плохо жилось или не плохо, а все-таки в семье! Будь она хоть три раза лишняя, тут ее дом. Как она без нас будет? Всюду ловят агентов США и Чан Кайши, японских шпионов, реакционеров! В нашу гостиницу что ни ночь являются люди в штатском и ну шарить по комнатам, даже в выгребной яме шпионов ищут. Куда ей, по-твоему, податься?

— А кто ее просил уходить?

Чжан Цзянь не отступался, не давал слабину, он твердил себе, что сейчас самое тяжелое время, главное — продержаться первые несколько дней. Так и дети поначалу вопят без материного молока, не хотят кашу, а другой раз, глядишь, уже уплетают. Почему он так горько рыдал тогда, на каменных ступенях у реки? Оплакивал то, что погибло в его сердце вместе с пропажей Дохэ. Поплакал он уже довольно, хочешь не хочешь, а мертвое нужно хоронить и жить дальше, кормить живых, больших да маленьких. Потому-то он и не мог отступиться и дать слабину, сказать: что ж, поехали, отыщем Дохэ и привезем домой.

Вдобавок едва ли получится ее найти.

Только если отнести заявление в участок, но тогда жди беды. Чжаны всегда были благонадежной семьей, закон уважали. А тут — купили живой товар, заставили рожать, бросили на улицу — этого хватит, чтобы погубить семью и пустить всех по миру. Он и думать дальше не смел.